Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега
— На, ощипи, да чтоб этого больше не было.
— Что, уж на зерно пожадовал, зверюга?! — как всегда, криком, ответила жена.
— А что, может, его даром дают, зерно-то?
Повернулся и, не слушая, пошел прочь.
И на охоте он встряхивал зверька на руке, дул против ворса, проверяя дену — и только. Так и жил лесник многие годы. И вдруг остался один.
Утро встретило его тишиной. Лесник как мог громче топал ногами у порога, стряхивал с валенок снег, с грохотом обрушил на пол охапку дров для печи. Но эти звуки умерли быстро. Вновь в доме воцарилась тишина.
За окном в розовой морозной мари вставало солнце. Оно напоминало огромное замерзшее пятно клюквенного сока, и от него делалось еще холоднее. Тайга тоже молчала. Зимой с Колымы улетают все птицы, даже кедровки откочевывают к югу. Остались только тихие куропатки, а возле поселков — мрачные черные вороны, хозяева свалок.
Однако что же это за непонятный звенящий звук? Сначала лесник подумал, что ему чудится или звенит замерзший снег, осыпаясь с лиственниц.
Но звук был другим и шел из дома. Лесник приближался к нему, как гончая к зверю. Звук не исчезал, и скоро лесник понял, что он идет из кладовки.
Быстро открыв дверь, он замер на пороге. Звенело и шуршало внутри пустого бачка для стирки белья. Заглянув в него, лесник все понял: на дне бачка, сжавшись под взглядом человека в пушистый белый комок, сидел горностай. Такие гости и прежде частенько забирались в кладовку. От горностая не убережешься — нет, кажется, такой щелки, куда бы он не пролез. Этот вот залезть-то залез в бачок, а выскочить не смог.
Лесник ловко поймал зверька, не дав укусить себя. Теперь горностай весь был в его широкой мозолистой ладони. Торчала только треугольная мордочка с тремя темными пятнами — глазами и носом и с другой стороны — мелко дрожащий от страха хвост.
Лесник уже готов был сделать то, что делал всегда: лишь чуть сильнее сжать пальцы, и хвостик с черной кисточкой перестанет дрожать… Но вместо этого, он, неожиданно для себя, пошел с горностаем в комнату и здесь, воровато оглянувшись на дверь, выпустил его на пол.
Зверек метнулся по полу раз, другой и забился в брошенный валенок. Теперь из темного голенища глаза его светили, как две звездочки.
Оглянувшись раза два на зверька, лесник снова пошел в кладовку и отстругал от большого куска оленины несколько розовых, круто завивающихся стружек. Вернулся в комнату и положил мясцо на пол.
Горностай не вылезал из валенка долго. Лесник занялся приготовлением обеда. Чугунок неловко вертелся на шестке, никак не желал попасть в печь, картошка почти сгорела. Занятый всем этим, лесник забыл про горностая.
Случайно оглянувшись, он увидел, что зверек сидит возле валенка и ест, по-кошачьи придерживая мясо передними лапками. Лесник долго смотрел на него, качая головой и что-то бормоча.
Горностай прожил у лесника три дня, а на четвертый удрал, выскочив в дверь, когда лесник пошел за дровами. Шуму от зверька не было никакого, но как только он исчез, в доме снова поселилась тишина.
Лесник долго ходил по комнатам, вздыхая, потом решительно снял со стены ружье: мороз подобрел, и куропатки непременно выйдут на кормежку.
Медленно разгорался розовый утренник, мороз не жег, а только пощипывал лицо. Лесник скользил на лыжах по долине, поросшей тальником, по привычке оглядываясь, нет ли где какого непорядка.
И еще он слушал тайгу. Так, как никогда в жизни. Легко посвистывали лыжи на замерзшем снегу, где-то треснуло дерево, расколотое морозом, а потом над лесом поплыл долгий тягучий звук — быть может где-то далеко на сопке осел снежный карниз.
Звуков было много, но все они были мертвые, и сердце его напрасно ждало единственного, живого. Все было мертво.
Алый снег густо расшили куропаточьи следы. Где-то неподалеку они лакомились почками, но заметить их трудно; зимой куропатки розовые, как морозная заря, раскрасившая снег.
И вдруг лесник увидел их, трех сразу — петушка и двух курочек. Нежно-розовые, с красными глазами, они сидели под кустом на розовом снегу и беззаботно прихорашивались. То петушок поднимет крыло и встряхнет перьями, то курочка начнет гладить клювом свою и без того блестящую грудку. Куропатки его не видели и ничего не боялись. Лесник осторожно потянулся за ружьем… и опустил руку.
Петушок подпрыгнул, захлопал крыльями и торжествующе забарабанил:
— Пакк! Пакк! Пакк!
Лесник резко повернулся. Лыжи скрипнули, и куропатки взметнулись в воздух, как три розовые облачка. Он проводил их глазами и зашагал к поселку. За женой.
Речка
Якутские лошади — чалые. Изредка встретишь гнедую или вороную, а обычно все они одного цвета: ни серые, ни белые, а что-то среднее между тем и другим. Низкие, мохнатые, как медведи, с нелегким таежным нравом, но на диво выносливые и сильные. О красоте же что говорить? А только беды в том нет: «якутке» на ипподроме делать нечего, точно так же, как орловскому рысаку — в тайге. Зато густая шерсть спасает лошадей от морозов и гнуса, ноги с широкими копытами, как лопатой, разгребают сугробы — «якутки» умеют «копытить» снег не хуже северных оленей и сами достают себе корм: мерзлую траву, мелкий кустарник, мох-ягель. Их так и выпасают в тайге, пока они не понадобятся геологам или еще кому-то.
Речка тоже родилась «якуткой», но она была чудом. Ведь и у людей иной раз от некрасивых родителей рождается ребенок ошеломляющей красоты. Так случилось и тут. Масть Речки не поддавалась определению. Игреневая? Может быть, но все-таки бледно-золотистый «самородный» цвет ее тела оставался единственным в своем роде, ему не было названия. На хребте он темнел, сгущался и переходил в коричневый, зато грудь и ноги блестели, словно в золото добавили серебра. Золотистые хвост и грива висели до земли, что тоже редкость для этой породы. И хоть ростом Речка не обогнала родителей, сложение ее было особым — подбористым, легким. Не лошадь — чудо из дедовской сказки!..
Конюх-якут странную ее кличку объяснял просто:
— Как же не Речка? Иноходец она, бежит как речка течет, хоть чай на ней пей — не расплескаешь… И масть, смотри — прямо «самородная», а какая же речка у нас золота не несет?
Жила Речка на большой совхозной конбазе, которая летом обслуживала геологические партии. И уж конечно, как только диковинная лошадка подросла и вошла в силу, молодые, дико-бородые начальники партий чуть не подрались из-за нее — каждый хотел погарцевать на «золотом иноходце».
А вышло, что спорили вовсе зря. Ласковая, доверчивая Речка только и годилась на цветную фотографию — больше ни на что. Природа наделила ее непреодолимым чувством страха. Она боялась всего: шума, воды, ветра, скрипучего шороха лиственничной тайги… да один бог знает чего еще!
После того как на ее счету оказалось с полдесятка выбитых зубов и одна сломанная нога, от Речки отступились: невозможно было угадать, когда и от чего она шарахнется, а уж прыти у нее хватало!
Так и осталась Речка не у дел — вроде живой достопримечательности. Ею хвастались, показывали приезжим, журналистам разрешали сфотографироваться на ней — во дворе родной конбазы Речку ничто не пугало, а характер у нее был ангельский. Но со временем все-таки призадумались: как быть с ней дальше? Красота — не оправдание тунеядства, во всяком случае — у лошадей.
Но тут с Речкой подружилась Зина. Девушка эта работала в совхозе почтальоном, каждый день она развозила по дальним участкам письма и газеты, а с транспортом дела обстояли неважно. То одну лошадь дадут, то другую — из тех, что свободны, а какая добрая лошадь будет свободной летом? Зина, как все якутские девушки, ездить верхом умела с детства, но все равно ей приходилось нелегко: тащись-ка двадцать километров по болотистой шаткой тайге на каком-нибудь опоенном одре, которого и хромой пешком обгонит!
А тут дичает от безделья чудесный иноходец… Зина решила выпросить Речку у директора конбазы, пусть хоть всякую ответственность с себя снимают! И настояла на своем: Речку ей отдали. Было это весной.
Первый раз они выехали на рассвете, на самый ближний из Зининых участков — километрах в пяти от базы тракторы поднимали черную торфяную целину. На вид земля — тот же чернозем, а на деле ничто на ней не вырастет без извести: кислая она, таежная, отравила ее неодолимая толща вечной мерзлоты. Но и на такой люди выращивают картошку и капусту, косят на корм скоту зеленый овес.
Как только ворота конбазы остались позади, уши Речки пришли в движение — ее пугали звуки, в которых она не успевала разобраться. С ухающим всплеском осел в речку подмытый берег, загалдели на свалке подравшиеся черные вороны, почти неуловимо, но непрерывно шелестел и поскрипывал стланик, высвобождаясь из-под снега.
Зина не спускала с Речки глаз. Она про себя давно думала, что эту лошадь можно отучить от страхов не кнутом, а терпением — ей просто нужно показать, что испугавший ее звук не опасен. Поэтому, когда в воду плюхнулся кусок глины, Зина спешилась и, ведя Речку за повод, сама столкнула туда же следующий. Речка вздрогнула и дернула повод, но не убежала. Тогда Зина толкнула в воду подвернувшийся под ноги камень, он поднял целый фонтан брызг, но на Речку это уже не произвело впечатления. Она спокойно миновала мост и вошла в тайгу, начинавшуюся сразу же за последней мостовой сваей.
