Борис Некрасов - Просто металл
Иван жестом попросил подвинуться Серегу-сапера и присел рядом с ним на койку. Карташев продолжал:
— А вы что, думали, раз ветер южный, то это уже и благо? Куда там! Южак, и верно, с материка задувает, с юга значит, как полагается. Только при этом южном ветерке лучше носа из дома не показывать — унесет.
— Человека-то? — усомнился кто-то.
— Так то человек всего-навсего, а тут стихия. Север, он шуток не любит, к нему серьезный подход нужен. Помню, в пятьдесят первом южак обрушился — силища! Склады у нас были — промтоварные, продовольственные. Кровля железная, стены тоже из гофрированного железа сделаны. И что вы думаете? Сорвало с одного склада крышу, да не по частям, а сразу всю целиком. И отбросило ее, как перышко, метров на полста, а то и на все шестьдесят, как полагается. Ну, а крышу сорвало, тут уже ветру и делать нечего. Стены вроде как сами развалились. Карточный домик — и только! В складе этом мануфактура хранилась, в рулонах, ясное дело. Так расшвыряло эти рулоны ветром, как пустые спичечные коробки, размотало и подняло в воздух. Все одно что змеи гигантские или эти, китайские драконы, взвились и этаким косяком разноцветным — в океан.
— В-во, красотища-то! — прищелкнул языком Витька Прохоров.
Карташев метнул в его сторону суровый и осуждающий взгляд.
— Эта красотища, дурья твоя голова, не один миллион стоила. И тарный склад пострадал к тому же. Тот, правда, под открытым небом был. Бочки железные, из-под горючего которые, на двести килограммов, так они, как пустые ведра под гору, по центральной улице грохотали.
— И жертвы были?
— Обошлось, как полагается. Женщину, правда, одну в бухту укатило. Чего ей на дворе надо было, не знаю. Только сбило ее ветром с ног и поволокло прямо в море. Повезло — в торосах застряла. Через несколько часов южак стих — разыскали полуживую. Помяло, конечно, но больше со страху обмякла. Хорошо, одета тепло была, да и холод невеликий был, а то бы померзла, как полагается:
— Перепугаешь ты молодежь, Семен Павлович, — покачал головой Гладких. — Начнут отбой бить.
— А испугаются — значит, и делать им там нечего, — строго возразил старик. — А потом, я им все, как есть, рассказываю: южак так южак, северное сияние так северное сияние, а главное, что жизнь там как жизнь. Живут люди, работают, влюбляются, детей рожают, как полагается.
Генка подтвердил:
— Палыч правильную линию ведет. Каждый солдат должен знать свой маневр. Так, кажется, генералиссимус Суворов говорил? В общем, как полагается, — улыбнулся он. — Продолжай, Семен Павлович. Мы не из пугливых.
Что-то похожее на ревность кольнуло Ивана. Подумал, вот ты уже вроде и не нужен им, товарищ Гладких. Всеми мыслями своими ребята эти там, на неведомой им Чукотке. И в этих мыслях тебя там рядом с ними нет. Подумал так и не удержался:
— И то верно. Воронцов прав. Все мы должны быть хорошо осведомлены, куда едем.
Это «мы» не осталось незамеченным. Совсем коротенькая пауза изумления тут же разверзлась ликующими возгласами:
— С нами?
— И вы, Иван Михайлович?
— Вместе, значит! Вот это да!
Генка в одних трусах вскочил на табуретку, крикнул «ура!» и продекламировал:
— «Их ведет, грозя очами, генерал седой!»
Рванулся с места и исчез за дверью Серега-сапер.
Гладких, продолжая улыбаться, возразил Геннадию:
— Насчет «седой», это ты, дорогой товарищ, лишку хватил. И никакой я не генерал. И еще: не я вас веду, а вы, черти полосатые, меня соблазнили.
В коридоре послышался шум, дверь распахнулась, и в комнату ворвались девчата. За их спинами маячила коренастая фигура Сереги.
— Ой, Иван Михайлович, правда?
— Ой, правда, — смеясь, передразнил Гладких.
К нему подскочила Клава, неловко чмокнула его в щеку, и, как маленькая, закружилась на одной ноге.
— Вот здорово! Вот здорово!
Несколько сконфуженный Генка слез с табурета.
— Пардон, мадам, я без фрака. И, вообще, надо стучаться.
— Ничего, вообрази, что ты на ринге, — давясь от смеха, посоветовал Прохоров.
— А бить мне кого? Тебя? — беззлобно огрызнулся Геннадий, стаскивая с койки одеяло и набрасывая его, как плащ, на плечи. — Буду лучше изображать испанского гранда. Синьоры и синьориты! — провозгласил он. — Качнем Ивана де Сааведра Михалыча Гомеца дон Гладких!
Предложение было принято с шумным восторгом, и Иван не успел рта открыть, как взлетел под потолок.
— И р-ра-раз!.. И два!.. И три!.. — командовал Генка.
А вечером Ивана ждал еще один сюрприз. К нему пришел Карташев.
— Думал я весь день, думал, Иван Михайлович, и до такого, понимаешь, дела додумался, что не знаю, как и сказать. Да чего там! Ты же меня и надоумил. Решил я с тобой и ребятами ехать, как полагается. Видно, не зря участок вместе ставили. Года, понятное дело, у меня не те, не комсомольские. Но на новом месте пригожусь, может быть, а?
— Семен Павлович! Человечище ты дорогой! — Иван обнял старика за плечи. — Какие тут могут быть сомнения? Возраст? Да твоя душа рабочая, должно быть, помоложе, чем у иного школяра будет. О чем спрашивать? Конечно же, едем!
— Так-то оно так, — согласился старик, — но насильно-то мил не будешь. Ребята-то, как считаешь, не будут против?
— Да ты что? — засмеялся Иван. — Если они меня за это решение до потолка подбрасывали, то тобой и вовсе крышу продырявят. Да что они не понимают, что ли, что мужик ты бесценный и для дела нужный?
Сказал и поймал себя на слове. Действительно, нужный человек Карташев — горняк опытный, на все руки мастер. Так что же тогда по поводу его отъезда Павел Федорович скажет? Может подумать, чего доброго, что это он, Иван Гладких, с участка людей сманивает. Неудобное, черт возьми, положение…
Карташев словно прочел его беспокойные мысли.
— И я так думаю, — простодушно сказал он. — Жили дружно, как полагается, и возраст помехой не был, и, не злобясь, уму-разуму друг друга учили. Я к Павлу Федоровичу заходил. Он тоже говорит: если надумал ехать, не сомневайся. Нужным, говорит, для Ивана Михалыча, для тебя значит, человеком будешь. А мне, говорит, хоть и жаль расставаться, но все одно на старом месте полегче.
Ну, что за народ! У Ивана отлегло от сердца. Пустяк, кажется, а сколько настоящего человеческого понимания и участия в этом пустяке, чуткость какая! Ведь и Карташев мог к нему, к Ивану, не посоветовавшись с Проценко, прийти, и начальника участка никто никогда не упрекнул бы, если бы он старого мастера у себя удержал. Но нет, оба не о себе думали, а друг о друге и о нем, о Иване. И снова потеплело на душе у Ивана.
Понеслись под уклон хлопотливые, полные больших и малых предотъездных забот дни. А накануне отъезда чукотцев, как их называли теперь на участке, и уезжающие и остающиеся собрались в последний раз вместе. Это не было заранее намеченным официальным мероприятием. Не было президиума, предварительно записанных на бумажку речей, регламента и повестки дня. Просто закончился киносеанс, и не успел зажечься в зале свет, как послышались звуки гитары и всем знакомый голос Геннадия выплеснул в темноту первые слова задорной частушки:
Не посетуйте, что мы
Удираем с Колымы…
Сидевшие рядом с ним чукотцы дружно подхватили:
Ведь не к теще на блины —
На Чукотку едем мы.
Генка продолжал:
Топни, топни, нога,
Выбивай чечетку…
И — снова дружный хор:
Не страшна нам пурга,
Берегись, Чукотка!
Кто-то, смеясь, стал пробираться поближе к певцам, кто-то, предвкушая веселое продолжение этого импровизированного концерта, снова сел на свое место.
Покидаем дивный край
И грустим от этого, —
выводил между тем Генка с невозмутимым спокойствием, а кругом подхватывали:
Выйдешь замуж — вспоминай
И про нас, Просветова.
Ойкнула, смеясь и закрывая лицо руками, Катя. А Воронцов, переждав хохот, уже вгонял в краску Сергея и Клаву:
Только нам отстать негоже,
Из того же теста мы.
Мы от вас увозим тоже
Жениха с невестою.
Хохот нарастал, и Генке все труднее было перекричать с трудом утихавший зал.
Не пора ли нам прощаться?
Завтра утром едем мы.
Будем, братцы, там брататься
С белыми медведями.
Теперь уже припев подхватили все:
Топни, топни, нога,
Выбивай чечетку.
Не страшна нам пурга,
Берегись, Чукотка!
Иссякли частушки, но никто не расходился. Все вместе спели любимую: «…Меня мое сердце в тревожную даль зовет…»
Были и речи, прощальные и напутственные, тоже с шутками, с взаимными подковырками.
