Сергей Петров - Память о розовой лошади
Что это были за беседы по телефону? О чем?.. Однажды она примерно с час, жеманясь и сюсюкая, с подробностями рассказывала, какой видела сон. А снилось ей, будто она летает над домами, легко парит в воздухе. В это время я решал трудную задачу, но скоро забыл о ней; представив, как Клара Михайловна летает, я принялся рисовать ее. Коротконогая, невысокая, но грузная, она на листе бумаги висела над крышами дома в своем зеленом длинном халате с широкими рукавами; на спине, пониже выпирающего шейного позвонка, трепыхались куцые воробьиные крылышки, а во рту торчала папироса, дым из нее валил темной тучей — от него разлетались перепуганные вороны.
Еще я запомнил, как она жаловалась по телефону, что ей ужасно надоело сидеть дома и хочется пойти работать. Тогда я впервые узнал, что в молодости Клара Михайловна окончила курсы секретарей-машинисток, но никогда не работала, теперь же захотелось наверстать упущенное.
— Но надо же все вспомнить, — обиженно растягивала она слова. — Велела я своему Самсону достать мне пишущую машинку, а он тянет, так я пока весь шрифт машинки вырезала из бумаги, раскладываю на столе, как регистр машинки, и тренируюсь.
Пишущую машинку, как помнится, Яснопольские так и не купили, а дня через три или четыре после того разговора я увидел в кухне на железном листе, рядом с окурками, горку нарезанных из бумаги кругляшков с печатными буквами, старательно написанными черным карандашом.
Вечером кто-то сильно хлопнул дверью, и ветер разнес буквы по всей кухне. Так они и валялись на полу, пока тетя Валя не подмела и не выбросила бумажные кругляшки в печку — вместе с мусором.
На дом к Кларе Михайловне вдруг зачастила маникюрша — то днем, то под вечер.
— Как ваши ноготочки? Лак еще держится? — спрашивала она Клару Михайловну и шла за ней в комнату, бережно держа у груди кожаный чемоданчик с инструментами.
После маникюра Клара Михайловна ходила по прихожей, кухне и слегка потряхивала кистями рук, подняв их на уровень груди — сушила на ногтях лак.
Вскоре я стал подмечать, что тетя Валя по выходным дням с утра надолго куда-то уходила. Под пальто она надевала старый пиджак мужа да еще закутывала грудь шалью. От этого тетя Валя сразу словно толстела — пальто с вытертым мехом на воротнике казалось узким в плечах. Притопывая подшитыми валенками, она поводила плечами, стараясь удобнее уместиться в тесном пальто, брала в руки большую хозяйственную сумку из черной клеенки, всегда полную, с разбухшими боками, и говорила так, будто решалась на что-то тяжелое и подбадривала себя: «Ну — пойду». До дверей тетю Валю всегда провожала Клара Михайловна, что-то ей нашептывая.
Возвращалась тетя Валя под вечер — продрогшая, с посиневшим лицом. У сумки бока теперь были запавшими. Болезненно морщась, тетя Валя раздевалась и шла к Яснопольским, потом подолгу отогревалась в кухне у горячей печки.
Однажды, вот так же греясь, поворачивая над раскаленной плитой руки то вверх, то вниз ладонями, она зябко повела плечами и тихо сказала бабушке Ане:
— Стыдобища, да и только... Толкалась я, толкалась в толпе и вдруг нос к носу повстречалась с завучем нашей школы. Я аж вся обмерла... Но куда денешься? А она тоже застеснялась, не знает, куда глаза спрятать, потом, представьте, как брякнет: «Ну, как торгуется?» Я сквозь землю готова была провалиться.
Бабушка Аня вздохнула:
— Жить-то, Валечка, как-то надо.
— Завуч наша на толкучке старый костюм мужа продавала, — задумчиво проговорила тетя Валя. — А я смотрю на нее и боюсь: вот бы заглянула ко мне в сумку... Что бы, интересно, подумала?
Постепенно Клара Михайловна отвыкла шептаться с тетей Валей — стала говорить открыто:
— Валюша, сегодня Самсон талоны на сапоги принес, надо бы их на неделе выкупить. Говорят, сапоги сейчас в самой цене...
— Шевиотовые дамские костюмчики появились, Самсон достал талоны, так что приготовься на воскресенье...
Трудно сказать, от кого Клара Михайловна услышала, что бабушка собирается продавать золотые часы, только как-то вечером к нам постучались: один раз стукнули громко, потом три раза подряд тихо: тук, тук, тук. Словно условный знак подавали.
— Войдите, — отозвалась бабушка.
Дверь отворилась, и мы увидели Клару Михайловну.
— Можно? — она с любопытством огляделась. — Я к вам, Любовь Петровна, маленький разговор имею.
Руки Клары Михайловны покоились в карманах халата.
Она пошла к столу, полы зеленого халата на ходу распахивались, я видел открывавшиеся толстые ноги и резинки, поддерживавшие чулки; покраснев, я отвернулся, а она, перехватив мой взгляд, весело усмехнулась.
— Як вам, Любовь Петровна, дело имею. Вы, кажется, золотые часики продавать собрались, так у меня есть желание взглянуть на них, — она ожидающе взглянула на бабушку.
— А зачем? — спросила та.
Клара Михайловна приподняла бровь:
— Что — зачем?
— Зачем часы, спрашиваю, смотреть?
— Я же вам пояснила, что имею желание посмотреть и, возможно, приобрести ваши часики.
Бабушка прищурилась и деловито сказала:
— Сегодня я отнесу часы в скупочный магазин.
Клара Михайловна вынула из глубокого кармана халата плотно уложенную толстую пачку денег и небрежно похлопала ею по столу:
— Не смешите людей, Любовь Петровна. В скупку, должна заметить, золотые вещи совсем даже невыгодно сдавать, там настоящей цены за ваши часики не дадут. А я, вы не бойтесь, по-соседски как-нибудь не обижу.
Под бабушкой заскрипел стул. Лицо у нее посерело, на скулах натянулась кожа.
Клара Михайловна провела пальцем по краю денежной пачки, как по карточной колоде.
— Так как?
Бабушка не отвечала, остро посматривала на нее сузившимися глазами.
Клара Михайловна протянула к бабушке руку ладонью вверх, вновь похлопала толстой пачкой денег по столу и с усмешкой спросила:
— Так все же где хранятся ваши драгоценные часики?
И тут бабушка выдала:
— А вот... — сухие пальцы ее маленькой сморщенной руки ловко сложились в кукиш.
Получилось это так неожиданно, что я не выдержал и прыснул со смеху.
А бабушку понесло.
— Да я лучше, чем тебе продавать, те часы в ватерклозет выброшу! — выкрикнула она.
— Чаво? — Клара Михайловна отшатнулась и быстро сунула деньги в карман.
— В сортир, говорю, лучше часы выброшу, чем тебе продам, — сказала бабушка. — Ты чем думала, каким местом, когда шла ко мне со своими деньгами?..
Но Клара Михайловна уже обрела себя.
— Воля ваша, не хотите, не продавайте, — скривила она губы. — Но странно на вас глядеть: самим жрать нечего, а гонора как у миллионера...
Бабушка цыкнула на нее:
— Иди отсюда, — и заговорила ей вслед: — Как бы я дочери в глаза стала смотреть, когда она вернется? Скажу, торговлю тут с Яснопольскими развела, они мне денег полной мерой отваливали...
У порога Клара Михайловна приостановилась и оглянулась:
— Вернется? Ха-а... Ждите, ждите...
Бабушка потянулась за ней, словно хотела схватить за полу халата:
— Ты... Ты...
А Клара Михайловна так хлопнула дверью, что со стены над косяком посыпалась штукатурка.
2
В конце нашей улицы, там, где возвышался серый бетонный элеватор, раскинулся городской базар, обнесенный зеленым дощатым забором, местами уже подгнившим, с вывалившимися из досок сучками. За забором стояли киоски, крытые ряды, где торговали мясом и молоком, и длинные, вкопанные в землю столы, сколоченные грубо, но крепко. В последний год войны базар сильно разросся. Уже на подходах стояли подводы с картофелем и зерном, возле них всегда было людно, и сквозь толпу трудно было пробиться к воротам.
Прямо на улице торговали иголками, нитками, спичками — всякой мелочью, а подле забора сидели инвалиды, поставив на бурый снег кирпичи в виде скамеечек, и, зазывая людей поиграть, метали по расстеленной у ног газете три карты или свивали на ней в хитроумные петли веревочку.
Вблизи ворот базара облюбовал постоянное место слепой старик. Одетый в старый полушубок с торчащей из дыр на локтях шерстью, он стоял, крепко расставив ноги, и выкрикивал тусклым голосом, вперившись белыми незрячими глазами в пространство поверх толпы:
— Подходи — погадаем... Судьбу испытаем, ни старого ни малого не омманем. Всего пять рублей, а жисть станет веселей.
К шее старика на толстом брезентовом ремне был подвешен деревянный ящик, плотно заполненный записками на четвертушках бумаги, свернутых в аккуратные квадратики, а по ящику сновал диковинный зверек с рыжеватой шерстью в черных подпалинах — морская свинка.
Если любопытные толкались возле старика просто чтобы поглазеть на свинку, то он приоткрывал ворот полушубка и тихо посвистывал. Зверек живо юркал к нему за пазуху: грелся там, изредка высовывая наружу туповатую мордочку с крохотными подслеповатыми глазами и редкими белыми усиками. Но вот кто-нибудь давал старику пятерку. Тогда он осторожно трогал пальцами по тому месту на полушубке, которое чуть вздувалось от тела морской свинки, и вызывал:
