Давид Константиновский - Яконур
Припомнить если все, с Баранова начиная… потом что вышло с лесничеством… потом — вода… Никак не выберется он… все загоняет его… загоняет…
Тогда все ж отлежался, пошел, выбрались к берегу, а там зимовье, — упали и заснули…
Иван Егорыч поднес спичку к шиглу, он вспыхнул, за ним ветки; пламя на свету было прозрачное.
Вот уж дверь где-то хлопнула. Пора уходить. Не хотел Иван Егорыч, чтоб люди на него смотрели.
А дым был приятный, знакомый…
Туман разошелся, Яконур открылся весь; Иван Егорыч, в старом своем капитанском кителе, с коробком спичек и метлой в руках, стоял пред его глазами.
Пусть видит…
* * *— Ну просто очертания замка! — заключил Герасим.
Капитолина только пожала плечами.
— Зубцы! Башни!
Капа аккуратно положила сигарету на край пепельницы, поднялась со стула, подошла и, перегнувшись у плеча Герасима, заглянула.
— Похоже?
— Не знаю, — ответила Капа. — Импульс как импульс.
— Валя, — позвал Герасим, — посмотрите вы!
Студент охотно бросил работу, пришел и уткнулся в тубус.
— Точно, похоже!
— Можно подумать, он видел когда-нибудь замок, — сказала Капа.
— Видел! — возразил студент.
Герасим переключил развертку. Замков стало много, они вытянулись один за другим, целое королевство, каждый следующий был чуть поменьше, последний — совсем скромный, какого-нибудь разорившегося барона.
— Действуйте, Капа! Амплитуды, длительности, интервалы…
Капитолина забрала пепельницу, спички и двинулась к осциллографу.
— А что мне?.. — спросил студент.
— Продолжайте, — ответил Герасим.
— Иди работай, — добавила Капа.
Студент пошел в свой угол.
Герасим вернулся к столу, раскрыл свой журнал. «Амбарная книга», картонный переплет и страницы в линейку; записи, — число и месяц, характеристика образца (две строчки), затем таблица (результаты эксперимента) и подклеенная миллиметровка.
Все это хоть как-то приближало его к модели…
— Герасим, у вас импульс дергался? Прямо припадочный.
Обернулся к Капитолине. Ее было едва видно за блоками, среди магнитов и генераторных шкафов.
— Пока курю — стоит… — Еще затянулась и погасила сигарету. — Нет, ничего. Терпимо.
Герасим подошел, посмотрел.
— Валяйте. Начните менять поле.
Капитолина принялась крутить рукоятки, перетыкать фишки разъемов.
Образец мерз в ампуле, ампула стояла в азоте, азот кипел, пузырьки поднимались в стеклянном сосуде, густо покрытом сверху инеем; светил полоний, накладывалось поле, что-то рождалось из осколков молекул и что-то погибало, — замки выстраивались на экране. Капа, шевеля губами, записывала цифры карандашом в тетрадь, столбиком и в строчку.
Вернулся к своему столу, занялся графиками.
Появилась Ляля, кивнула на ходу Герасиму, поздоровалась со студентом; быстро прошла к Капитолине.
Герасим занимался графиками…
— Так что, посчитать? — вполголоса говорила Ляля. — Давай цифры.
— Да я же тебе сказала, — отвечала Капитолина.
— Нет, дай таблицу.
— Ну, смотри вот здесь.
— Так, триста — это… еще на четыре…
— Непонятны мне твои сложные действия. Я думала, ты на машине посчитаешь.
— Это я для понятия. Так что, пойти посчитать на машине? Тут, в общем, и так можно прикинуть. Или ему надо точно?
— Ему надо точно.
— Да, а режим какой?
— После обеда буду знать.
— Зачем же я пойду считать? Тогда и посчитаю.
— Тоже правильно.
— Пока!
Ляля ушла.
Герасим поднялся, подошел к студенту.
Самописец зашкаливало, студент суетился; лента уползала за пульт. Герасим оторвал метра два, расстелил на подоконнике.
— Так… А вот это что, скажите мне?.. Ладно. Теперь проинтегрируйте.
— Без азота лучше работает, — сказал студент.
— А без образца!.. — откликнулась Капа.
Студент уселся за стол — с лентой, графиками, линейками. Засопел.
Да, все это понемногу приближало к модели…
* * *Опять уложили…
Элэл нахмурился и сжал пальцы.
А ведь всех было он уговорил, убедил… Разрешали уже сидеть! У болезни его серьезное имелось преимущество перед врачами, его случай был особый, им не известный, никто не знал толком, что с ним происходит; и Элэл использовал это преимущество, болезнь, в конце концов, была его, ему принадлежала. Убедил всех, что ему лучше…
Не вышло.
На этот раз не вышло.
Ну, ничего. Так просто он не дастся.
Надо подождать какое-то время. Все будет хорошо. Он встанет на ноги. Он так решил, значит, так и будет.
Элэл прикинул, сколько осталось до симпозиума. Он хотел набросать хотя бы начерно текст доклада, просил, чтобы ему принесли последние его материалы; куда там… Теперь, после этой неудачи, он не имел тут никаких прав.
Ничего. Ничего.
Он поднимется. Уж к осени-то он поднимется в любом случае!
Что происходит у ребят? Разумеется, ему говорили, что все хорошо… Так и не успел он устранить недоразумения. Еще и вынужденная бездеятельность, в дополнение ко всему…
Нет, ничего.
Встанет — все сделает.
Встанет!
Но иногда он начинал думать, что с жизнью его что-то случилось… произошла какая-то перемена, что-то сделалось с ним… наступило для него другое, совсем иное время… Он вспоминал.
Подолгу вспоминал…
Первая после аспирантуры их встреча со Вдовиным… Нашли свободную скамейку в университетском саду… Вдовин, взявшись работать по тематике Свирского, быстро оказался в самом фарватере этого мощного направления, которое продолжало разворачиваться и нуждалось в людях; Вдовин уже заведовал лабораторией. Элэл остался в университете; комендант корпуса, где размещалась кафедра, проявил милосердие и при очередном ремонте распорядился отдать один из туалетов под лабораторию для Элэл. Это был крупный успех; теперь Элэл мог днем и ночью делать все, что хотел; все; чего он хотел, было работой над его идеей, в которую никто, кроме самого Элэл, не верил. Положение ассистента, репутация чудака… Но он был счастлив. Он был самим собой, служил от него неотделимому; то, что для большей части внешнего мира, с точки зрения общепринятой, он был чудак, или, другими словами, неудачник, нисколько его не заботило; внутри у него цвело царство божие. Да, в нем хранилось, не изменяясь со временем, свое понимание счастья, свой способ быть счастливым; другое счастье не подошло бы ему, ничто иное счастливым бы его не сделало; и вот — он владел своим счастьем. Пока он оставался верен себе, был собой — он всегда оставался счастливым… Вдовин предложил Элэл перейти к Свирскому. Элэл видел — Вдовин ему сочувствует. То, что говорил Элэл, Вдовин не соглашался принять всерьез. Несколько раз Вдовин возвращался все к тому же: они, равные по способностям, оказались в столь разных ситуациях. Под конец дал понять, что может объяснить себе Элэл только как инфантильного юнца, который питает себя мечтами о триумфе… Они еще посидели под весенним солнцем на скамеечке в университетском саду, поговорили о том о сем — и вежливо распрощались.
Когда они встретились снова, у Элэл уже были результаты, вполне убедительные. Однако к его результатам не отнеслись серьезно; прочная репутация чудака-одиночки оказалась дополнительным препятствием. У Вдовина закончился период бума, наступила пора толчеи, добора всякой цифири по мелочам, по краю тематики, все враз сделались докторами, предметом забот стала дележка пирога; кто-то занял место, на которое Вдовин рассчитывал. И вот — сидели они на той же скамейке в университетском саду… «Смотри-ка, — заключил Вдовин, — все вроде шло очень по-разному, а видишь… сколько общего в итогах…» Элэл старался поднять его настроение — и так, и этак. «Ну да, все же я доктор, завлаб…» — сказал Вдовин потом, повеселев; Элэл удалось поддержать его.
Наконец Элэл прорвался в приемную Старика. Но был последним в списке и ни на что не рассчитывал… Когда ему разрешили войти, наступил уже поздний вечер. В огромном кабинете, освещенном желтым электрическим светом, сидел за широким столом маленький сухой человек, очень старый; одной рукой он крепко обхватил за кисть другую и с усилием прижимал ее к столу. Старик, видно, не вспомнил Элэл ни по университету, ни по работам. Предложил говорить сжато. Элэл начал; рисовал на доске, раскладывал по столу таблицы и графики; Старик не перебивал, но и одобрения ничем не выказывал… Потом остановил Элэл, поднялся и зашагал к двери. Элэл смотрел, как руки Старика привычно пришли в движение… Что ж! Стал собирать свои бумаги.
Старик открыл дверь и сказал, чуть наклонившись вперед:
— Еще чаю, пожалуйста…
Добавил:
— Два стакана.
Элэл начал снова раскладывать по столу свои бумаги; прихватывал кресла и подоконники…
Вернувшись, Старик придвинул к себе телефон:
