Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
Придвинув к себе чистый лист бумаги, Николай обмакнул перо в чернильницу, чтобы составить конспект.
«Поступление на завод».
Именно с этого следует начать. Двое мальчишек вернулись из эвакуации, по семейным обстоятельствам им не удалось продолжать учение в школе, и они поступили в цех учениками. Примерно так можно начать любую биографию любого ученика. Но говорит ли это что-либо о той настоящей жизни, которая определила поведение и характер Николая, да и Витьки тоже?
Случилось так, что сыновья коренного заводского рабочего пришли в отдел кадров завода, их спросили:
— Петра Петровича сынишки? Куда хотите: к отцу в лопаточный?
— Нет, — резко сказал Николай. — В турбинный. В лопаточный мы не пойдем.
В турбинном оба подростка попали под начало старика Клементьева, и в первый же день Ефим Кузьмич вступил в разговор:
— Петр Петрович из лопаточного — отец вам?
Витька промолчал. Николай, вспыхнув, спросил:
— А что?
Клементьев не любил дерзких ответов, но тут сердцем почуял, что неспроста дерзит старательный юноша, и больше не спрашивал.
Однажды старший мастер лопаточного цеха Пакулин зашел в турбинный и долго ходил с Клементьевым по участку, а Николай и Виктор будто приросли к станкам, тщательно отворачивали лица, и сердце у Николая стучало громко, до звона в ушах.
— Замкнутый ты парень, — позднее сказал Николаю Ефим Кузьмич.
Николай покосился на учителя и усмехнулся:
— Да нет, Ефим Кузьмич, вам показалось.
Обида так ясно отразилась на лице старика, что Николаю стало стыдно, и он добавил:
— А насчет отца — не живем мы с ним и знакомства не держим.
С тех пор Клементьев относился к Николаю с уважением и был с учениками ласков, как бывал только со своей овдовевшей невесткой Груней да с внучкой Галочкой.
Но разве об этом расскажешь?
Сколько помнил себя Николай, он всегда страстно любил отца. Маленьким, когда отец приходил с работы, Николай терся возле его колен, вдыхая таинственный запах завода, пропитавший рабочий комбинезон отца и его большие, ловкие руки. Отец постоянно что-то обдумывал и обсуждал с приятелями, их разговоры были полны непонятных, заманчивых слов. Когда Николай перешел во второй класс, отец поступил учиться в ту же школу, только ходил туда вечером, и называлось это «вечерний техникум». Было приятно и странно, что отец усаживался за стол напротив сына с тетрадками и учебниками, и оба одинаково решали задачки и готовили «письмо», высовывая кончик языка. Кроме того, отец готовил еще черчение, рисуя загадочные фигуры на плотных листах шершавой бумаги. Для черчения у отца были особые, остро отточенные карандаши, циркуль и линейка с делениями. Трогать чертежные принадлежности мальчикам строго запрещалось, но можно было сидеть и наблюдать, как орудуют ими гибкие пальцы отца. А отец хмурится, что-то про себя высчитывает, прикидывает, то ругнется, то свистнет, то вздохнет и вдруг посмотрит Николаю в глаза и так хорошо улыбнется, что сразу становится весело.
— Вот это, — говорил отец, — продольное сечение. Понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Расти скорей, возьму тебя на завод, всем тонкостям научу.
— А куда возьмешь-то? — неизменно спрашивал Николай, и отец охотно отвечал, перебирая разные профессии, которые в целом составляли дело, почтительно любимое отцом и называвшееся «холодная обработка металла». Рассказы эти повторялись часто, и в мечтах Николая почти зримо возникал завод и сложный станок, управляемый уже взрослым, всеми уважаемым Николаем Пакулиным.
Вот и осуществилась мечта, но как горько и неожиданно повернулось! Разве об этом скажешь?
Николай встряхнулся и энергично приписал: «Первые дни учебы, интерес к машинам, чувство ответственности».
Разве они понимают, какую важную профессию дают им в руки? Поймут — тогда и стараться будут. Так начинал Николай — ловил каждое указание, приглядывался к движениям опытных рабочих, пробовал читать чертежи, не стеснялся расспрашивать и выпытывать... И Витька тоже. Если рядом сварщик сваривал шов или стропальщики упаковывали готовую турбину, Витька глядел, раскрыв рот, и забывал обо всем на свете, после работы, бывало, часами стоял у других станков — карусельных, строгальных, фрезерных, зуборезных, — старался постичь каждую работу.
Откуда бралось старание? Оттого, что приучены были уважать заводской труд? Вся жизнь вокруг завода вертелась. Первые познания по географии давали адреса, размашисто написанные кистью на гигантских ящиках, в которых отправлялись готовые машины — Ростов-Дон, Магнитогорск, Хибины, Мариуполь, Комсомольск-на-Амуре... А потом война.
«Война сделала взрослыми», — записал Николай и задумался.
Отец дневал и ночевал на заводе. Немцы подходили все ближе. По ночам мать будила сыновей и уводила в бомбоубежище. Николай учился подражать свисту снарядов и пугал женщин, пока однажды на его глазах не убило снарядом соседку. Женщины волновались о мужьях и говорили многозначительно: «В завод целит». После бомбежек и обстрелов все бегали к проходной узнавать о своих. Отец иногда выходил на минутку, усталый, перепачканный, угрюмый, торопливо целовал сыновей и просил:
— Не таскай ты их сюда, Тоня!.. Неровен час...
Николай не понимал, что такое «неровен час», но тем интереснее было бегать к заводу.
Зимою бегать не стало сил. Мальчики прижимались боками к теплой плите; на плите и спали под ворохом одеял. Комнаты стояли закрытыми, оттуда дуло, как из погреба. Изредка приходил ночевать отец — неузнаваемый, черный, с запавшим, старческим ртом. Мать хлопотала, чтобы обогреть и накормить его. В эти вечера все расходовалось без счету — и мебель на дрова, и хлеб по всем карточкам. Отец пытался спорить, мать возражала, подсовывая ему хлеб:
— Без тебя, Петя, нам все равно не жизнь...
В феврале отец отправил их в Ярославскую область. Прощание с отцом потрясло Николая. Сгорбленный, закутанный до глаз, отец стоял на обледенелом перроне Финляндского вокзала и невнятно повторял:
— Детей сбереги, Тоня... Детей...
Когда поезд тронулся, увозя их к берегу Ладожского озера, мать прижала к себе сыновей и беззвучно заплакала. Кто-то зажег свечу; колеблющийся свет выхватывал из темноты неуклюжие, завернутые в платки и одеяла фигуры. Припав всем телом к матери, Николай робко поглядывал на нее. Снизу ему видна была только ее щека, будто срезанная теплой шалью. По щеке катились слезинки, поблескивая в скудном свете. Николай вспомнил отцовское завещание: «Детей сбереги, Тоня...» — и понял, что отец не надеется выжить и что сегодня они видели отца, быть может, в последний раз.
В Ярославской области жизнь у мальчиков пошла своим чередом: сперва отъедались, поправлялись, потом учились. Только позднее понял Николай, как трудно приходилось матери: еще темно, а она вскочит, бежит на рынок, потом что-то наспех сварит, торопливо накормит сыновей — и в мастерскую до вечера. По вечерам мать ходила к поездам, привозившим эвакуированных от Ладожского озера, искала знакомых, всех расспрашивала: как там? Что? Цел ли завод?.. Писем от отца все не было и не было.
К концу лета пришло письмо — бодрое, ласковое, полное уверенности в победе. В нем была строчка, обращенная к сыновьям: «Дорогие мальчики, берегите маму, вы уже большие, помогайте маме, как помог бы я». Тогда-то и задумался Николай, как взрослый человек, и твердо принял на себя все домашние работы. Покрикивал на Витьку: «Вымой посуду, чего сидишь? Скинь сапоги, чего зря топчешь, босиком бегай». Следил, чтобы мать не обделяла себя едой. И все приглядывался к ней с тревогой: дышит она так, будто воздуха не хватает. А присядет без дела — и взгляд упирается куда-то в пустоту, без мысли, без выражения...
Однажды, заметив этот взгляд, он ткнулся лицом в ее светлые, пронизанные обильной сединой волосы, со слезами, позвал:
— Мама!
Она погладила его по щеке:
— Ничего, Коленька. Уцелел бы папа, а там все наладится. Теперь уже недолго.
Как они рвались домой, в Ленинград, к отцу!
Мать часто посылала отцу длинные письма, он отвечал редко и коротко, но мать не обижалась: до писем ли ему? Жив — и ладно. Уже освободили от блокады Ленинград, уже потянулись домой семьи ленинградцев, а отец все не присылал вызова, писал: «Подождите, живу в общежитии, квартира разрушена». Мать отвечала: «Сами отремонтируем все, не пропадем, вызывай!» А тут подвернулся вербовщик с завода, мать завербовалась на работу, и вот они тронулись в путь, предупредив отца телеграммой.
Николай ожидал увидеть отца сгорбленным, почерневшим, старым, каким видел его в последний раз, а отец встретил их почти таким же, как до войны, только более усталым, рассеянным и словно чужим.
Квартира была сильно потрепана, но жить в ней можно было. Все стекла вылетели, обои висели клочьями, обнажая отсыревшие стены, в кухне треснула стена, входной двери не было, из мебели остались только железные кровати. Отец принес откуда-то тюфяки и хромоногий стол, забил окна фанерой и сказал, что дверь заказана и скоро будет готова. Мать, не передохнув с дороги, начала прибирать и устраиваться, а отец заторопился на завод. Ночевать он не пришел, и на следующий день заглянул ненадолго, все ссылаясь на срочный заказ, и как-то слишком много говорил об этом.
