Вера Кетлинская - Дни нашей жизни
— Отдохнула, мамочка?
— Отдохнула, — отвечала она и садилась в кресло, вытягивая занемевшие ноги.
Накануне выходного дня Антонина Сергеевна допоздна стряпала, чтобы высвободить утро для поездки в музей. Проще было бы отложить поездку, но она не захотела — ведь впервые собралась, впервые за долгую, трудную жизнь...
Музей ошеломил и утомил ее. Ноги разболелись от долгого блуждания по залам, глаза устали от мелькания красок, и главное — устала голова от новых впечатлений.
Вернувшись домой, Антонина Сергеевна затопила плиту, чтобы разогреть обед, и села в свое любимое кресло у окна. Сняв пенсне и опустив на колени руки, она отдыхала и думала. Она не вспоминала что-либо определенное из того, что привлекло ее внимание в музее, а переживала все в целом — соприкосновение с новым и прекрасным миром. От усталости и от множества новых впечатлений у нее то и дело замирало, будто падало сердце. Но замирания сердца, обычно пугавшие ее, на этот раз не вызывали страха: она верила, что теперь отдохнет, вылечится.
— Мама, суп закипел! — сообщил из кухни Виктор.
— Отставь на край, Витя, — распорядилась она не вставая и с улыбкой прислушалась к тому, как Виктор, кряхтя, отодвигал кастрюлю, тихонечко охнул (наверное, обжег пальцы), а затем вернулся в свой угол, и снова в его руках тонко запел, повизгивая, напильник.
Таким он был с детства, Витюшка... Еще до стола не дорос, а уже стучал молотком, ловко орудовал клещами и напильником. Она боялась, что малыш перепилит пальцы, занозит руки, поранится, а отец говорил... Тут она сама себя оборвала: даже в мыслях не хотела возвращаться к тому, что было отрезано.
Сегодня важнее припомнить другое — как она очутилась с ними одна в незнакомом городке, впервые сама себе голова. Заботы о мальчиках, чтоб откормить их и поправить, непривычный труд в кустарной мастерской, превращенной в завод боеприпасов, ноющая боль в спине и в руках после возни на огороде, когда она вскапывала тугую, не поддающуюся лопате землю...
Многое-многое припомнилось матери: первые пальтишки, купленные ею сыновьям на собственный заработок, и ночи в бараке общежития, когда она, стряхивая сонливость, штопала мальчишечьи штаны, рубахи и заношенные, словно сгорающие на непоседливых ногах носки. И снова боль полоснула по сердцу: выходила, сберегла, привезла домой здоровыми, одетыми и обутыми, — а перед кем было погордиться, некому оказалось похвалить и порадоваться!
Но зачем думать об этом? Сегодня — день ее светлой радости, ее незаметно подросшие мальчики стали самостоятельными работниками и отныне будут заботиться о ней, и водить ее с собою в театр и в кино, и носить ей книги, которыми увлекаются сами... «На иждивение сыновей?» — спросил ее начальник цеха, подписывая расчет, и она с чувством неловкости и стыда пробормотала: «Пока... Подлечусь немного». Теперь ощущения неловкости и стыда уже не было, она с гордостью подумала: хорошие сыновья! И еще подумала: есть справедливость в жизни. Вот оно, мое счастье, — вернулось в них.
— Привет дому сему! — раздался в кухне голос Гусакова.
Антонина Сергеевна легко поднялась навстречу гостю. Иван Иванович, усердно шаркая подошвами начищенных ботинок по чистому половичку, от порога передал ей обернутую газетой бутылку.
— Прошу у хозяюшки прощенья, — басил он, расправляя обвисшие усы. — На основе жизненного опыта догадался, что водки не держите: вы — по женскому неразумию, а хлопцы — по молодости лет. Мне же, грешному, для здоровья необходимо, а для бодрости духа желательно!
— Вот и ошиблись, Иван Иванович, — весело ответил Виктор, помогая мастеру, снять пальто. — Купили водочки, правда маленькую, но купили!
— Ишь ты! Значит, учли? Ну, там, где начинается с маленькой, не будет лишней и большая!
Антонина Сергеевна приглашала в комнату, но Гусаков присел на табурет в углу кухни, называвшемся «Витькиным царством», где Витька мастерил и где хранились инструменты, гвозди, шайбочки, незаконченный самодельный радиоприемник и разобранный на части старый велосипед.
— Показывай, что ты тут пачкаешь.
— Не пачкаю, а дело делаю, — независимо ответил Виктор. — Вот поглядите обмотку. Порядок?
— Погоди хвалиться. Это у тебя чего такое торчит? А?
Антонина Сергеевна захлопотала, легкой походкой переходя из кухни в комнату, и снова в кухню, и снова в комнату: засиделась, замечталась, а гости собираются к ненакрытому столу!
— Пахнет у вас вкусно, аж слюнки текут! — заметил Гусаков и перешел в комнату, без стеснения разглядывая закуски. — Ох, хороша селедочка, сама в рот просится. Соус горчичный?
— Горчичный, Иван Иванович. Все как полагается.
— В такие минуты, Антонина Сергеевна, горько жалею, что остался бобылем. Будь я на десяток лет моложе, пал бы на колени перед вашими хлопцами: отдайте мне свою маму в хозяйки дома и сердца!
Порозовев, Антонина Сергеевна замахала руками:
— Да ну вас, Иван Иванович, бог знает что болтаете!
И заспешила на звонок — встречать приятельниц.
Николай, сидевший за столом во второй, крошечной комнатке, принадлежавшей раньше отцу, а теперь отданной в его распоряжение, отложил перо и чистый лист бумаги, на котором так и не успел ничего написать, и вышел поздороваться с гостями. Дома он скинул стеснявший его пиджак и остался в голубой рубашке, повязанной ярко-синим галстуком. И рубашка и галстук были новые и очень шли ему. Он успел убедиться в этом, поглядевшись в зеркало, и с особой охотой встретил гостей — не потому, что ему хотелось показаться красивым Гусакову и приятельницам матери, а потому, что ему хотелось поторопить обед и наступление вечера, когда могли прийти совсем иные гости. Придут ли?
Тем не менее и самый обед был ему приятен. Он любил задиристого, шумного Гусакова, любил и приятельниц матери, вернее — ту атмосферу домашности и уюта, которую они создавали, усевшись вечерком с шитьем или вязаньем, когда и помолчат без стесненья и поговорят не торопясь, не повышая голоса, без сплетен: мать терпеть не могла сплетен, но очень любила сердечные беседы, признания и жалобы, умела поплакать над чужим горем, дать умный совет или посмеяться от души забавному происшествию.
Сегодня, ради торжественного обеда, обе приятельницы пришли в своих лучших платьях и оставили на вешалке теплые платки. А у матери до сих пор не завелось парадного платья. Но и в будничном она казалась Николаю самой красивой, самой праздничной: так милы были ее несуетливые движения, так ласково сияли ее посветлевшие глаза.
— За нашу маму! — сказал Николай, разлив по рюмкам водку, чокнулся с братом и потянулся к матери.
— И я за нашу маму! — подхватил Иван Иванович.
Мать чокнулась и с гостями и с сыновьями, только младшему сыну шепнула, показывая глазами на полную рюмку:
— Витюша, ничего?
— За тебя-то, мама? — улыбаясь, ответил Виктор и храбро выпил до дна. Лицо его покраснело, глаза затянуло слезами, он торопливо закусил селедкой.
— Привыкай, мастер, без этого не проживешь, — сказал ему Гусаков — Ты теперь человек самостоятельный. Пятый разряд в твои годы — это, брат, в наше время и присниться не могло!
Антонина Сергеевна пригубила рюмку, но пить не стала. Радость переполняла ее сердце.
— За наших детей! — провозгласила она и на этот раз не морщась отпила глоток.
— До конца, до конца! — закричал Гусаков, наливая себе вторую.
— Не уговаривайте, Иван Иванович, — твердо сказал Николай и отставил ее рюмку. — Маме вредно.
Иван Иванович хотел было заспорить, так как считал водку полезной при любой болезни, но встретился с таким жестким взглядом юноши, что махнул рукой и выпил вне очереди третью рюмку.
— Хо-зя-ин! — проговорил он ворчливо, но с несомненным одобрением.
В конце обеда Николай попросил извинения у гостей и ушел в свою комнатку. Поручение инженера Карцевой беспокоило и смущало его. Он терпеть не мог хвастать, и рассказывать о себе ему еще никогда не приходилось, — о бригаде случалось, даже на районной комсомольской конференции выступал, но там дело было ясное и собственная личность терялась за словами «наша бригада»! А завтра предстояло рассказывать о себе. Легко сказать «расскажите, как росли, как учились, к чему стремитесь, чем интересуетесь...» А вот попробуй-ка, расскажи!
Мальчишки скажут: «Задавака!» Виктор и тот скривил губы и пробурчал что-то вроде: «Очень-то нужно себя выворачивать!»
Мастера и взрослые рабочие остерегаются доверять ученикам, побаиваются и вчерашних ремесленников, а не поймут, что к заводу нужна привычка. В школе да в училище есть определенные «рамки»: там человек ходит как на помочах, за него решают и думают. А на заводе — ты рабочий как и все, отметок за поведение не ставят, а чтобы прижиться, осознать трудовую дисциплину и войти в производственную колею, для этого нужны и время, и желание, и сознание... Было у меня мальчишеское легкомыслие в первые недели на заводе? Нет, не было. А почему? Вот об этом надо рассказать...
