Георгий Суфтин - След голубого песца
— Ламбей-то, надо быть, знает...
— И Халтуй на Мырной лабте сказывал.
— Халтуй-то болтун...
— Он от тадибея слышал.
— Разве что от тадибея... — Вынукану явно не хочется верить. Он будто про себя бормочет: — Какая польза отбирать у ненцев ребят! Жалко, однако, отдавать. Вчера старшего тынзеем отстегал. Озорной парень вовсе. Не слушается. А отдавать всё-таки жалко... Кто же их будет отбирать?
— Халтуй сказывал, что у того человека три глаза — два спереди и один на затылке.
Вынукан захохотал.
— Вот так да! Это сказка. Не бывает таких людей. Ты видел?
— Я не видел. Другие видели. Зря не скажут, — обиделся Пырерко. — По-твоему, я выдумал?
— Вот, — решительно говорит Вынукан, — пойду завтра к трехглазому человеку, лисиц отдам, скажу: «Не бери детей». Как думаешь?
Пырерко молчит — у него-то ведь лисиц нет.
Разошлись два человека в разные стороны. Затерялись в голубом мерцании полярных сумерек. Широка тундра, необъятна земля, укутанная снегами. Безмерные пространства отделяют стойбища одно от другого. Но удивительно быстро разносятся слухи по далеким кочевьям. На одном конце тундры слово сказано, на другом конце оно услышано. Пошел по тундре слух о трехглазом человеке.
3
На берегу Янзарей-реки стоит большой дом, блестит высокими окнами. Далеко он виден со всех сторон. Проезжают мимо ненцы, остановятся, посмотрят, помотают головой в раздумье, едут дальше. Пусто в доме, нет детей в школе. Появляются один за другим товарищи Ясовея, разводят руками.
— Худо, Ясовей, не отдают ненцы детей. Многие далеко откочевали, бросили старые кочевья. Другие, наверно, прячут ребят в зарослях тальника да буераках — в чумах не слышно детского голоса.
— В пяти чумах побывал, — рассказывает Хатанзей, — одни женщины сидят, говорят, ничего не знаем. Только старика Вынукана застал в чуме. Говорит: «Не нужна моим ребятам бумага. Берите меня самого, варите в кипятке, сдирайте кожу. Не отдам ребят». Вот какой упрямый...
— Что делать, Ясовей? Ничего у нас не выйдет. Зря школу строили...
Кабы знал Ясовей, что делать, сказал бы. Но он и сам этого не знает. Сжимает пучок карандашей в кулаке, пристукивает в задумчивости по столу. Вот ехал в тундру из Архангельска, думал: «Выучился, теперь всё знаю. Произнесу слово, всё поймут. Скажут: ученым нынче стал Ясовей, пусть и нас учит. А выходит, не так. Чему-то, наверно, не доучился».
Дверь тихонько открывается, и на пороге останавливается Вынукан. За спиной у него связка лисьих шкур. Сначала он жмурится от непривычно яркого света лампы-молнии, переминаясь с ноги на ногу. Потом решительно подходит к столу и кладет лисьи шкуры.
— Тебе принес. Бери...
— Ты, вероятно, не туда попал. Здесь школа, а не пушной лабаз, — говорит Ясовей. — А пушнина у тебя хорошая. Много наловил.
— Ещё наловлю. Бери. Тебе привез, — упрямо повторяет Вынукан, — ты ведь главный в этом деревянном чуме.
— Главный-то, верно, я. Только пушнины мы не берем. Здесь школа. Детей учить будем. Понятно?
— Понятно. Бери лисиц, не учи детей. Пусть они в моем чуме живут. За детей привез пушнину. Бери...
— Садись, охотник, — мягко приглашает Ясовей, — поговорим.
Вынукан нерешительно присаживается на краешек пододвинутого стула. Ему неудобно сидеть с непривычки, но он терпит. Ясовей заводит исподволь разговор об охоте, о погоде, об оленьих стадах. Вынукан отвечает односложно, вяло, а сам осматривает комнату. Большие счеты стоят. Он догадывается, что это счеты, потому что сам видал не раз такие же, только маленькие, у купцов. Купцы на маленьких счетах считали, обманывали крепко. На больших-то ещё сильнее обманешь, — думает Вынукан. Карта на стене его приводит в смятение. Такая огромная бумага!
Слова Ясовея проходят мимо уха Вынукана.
— Настала пора ненцам грамотными стать. В тундру свет приходит. Советская власть свет в тундру несет. Ты понимаешь?
— Понимаю, — машинально отвечает Вынукан, неотрывно глядя на карту.
— Будут у ненцев свои доктора, лечить людей станут. Болезни уйдут из чумов...
— Уйдут, — повторяет Вынукан.
— Много нового ненцы узнают. Как лучше жить научатся. Всё будут знать, никто их тогда не сможет обмануть...
— Как обманешь, не обмануть...
— Вот для этого и построена школа. В ней ненецких детей учить надо.
— Не учи, пожалуйста, моих детей. Оставь их в чуме. Возьми лисиц. Не показывай ребятам бумагу. Убери её со стены. Брось в огонь...
— Это не простая бумага, дорогой друг, — берет Ясовей под локоть Вынукана и пытается подвести к карте. — Это вся наша земля.
Старик упирается, не хочет подходить к страшной бумаге.
— Да ты не бойся, посмотри. Вот видишь: это все земля, тут горы, реки вьются. Тут леса, а это море...
Вынукану и страшно и любопытство его берет. Ловко как получается, на бумаге реки и горы. С опаской он подходит к карте.
— Тут Большая земля, тут Малая. Понятно?
Вынукан изумляется.
— Вот так да! И Малая земля видна.
— А здесь, гляди, Янзарей-река к морю бежит...
— Ишь как ловко! И Янзарей-река показалась. А моего чума, кабыть, не вижу.
— Твой чум слишком мал, его на карте не увидишь.
— Где же увидишь мой чум. Ты его не рисуй. Ламбеев рисуй, если хочешь, Пыреркин тоже, рисуй. Можно. А мой не надо...
— Хорошо, не буду твой чум рисовать, — улыбается Ясовей... — Пусть его твои дети нарисуют сами, когда выучатся в школе. Согласен?
— Ну, если сами нарисуют, так что поделаешь...
Ясовей повел гостя по классам, показал парты, изобразил мелом на доске чум, оленя с нартами. Вынукану очень понравилось.
— Ловко у тебя получается, как на самом деле.
В спальне для школьников рядами стояли железные койки с мягкими тюфяками, с простынями под одеялами. Тумбочки, столы, покрытые клеенкой, стулья — всё похвалил Вынукан.
— Богато живешь. Не хуже купца. Всего много.
— Это не мое. Ваши дети тут будут жить.
— А ты их совсем отберешь? В чум отпускать будешь ли?
Ясовей в душе ликовал. Всё-таки одного, кажется, убедил. Вынукан, как видно, постепенно сдавался. Возвращаясь после осмотра школы вместе с Ясовеем в учительскую, он уже разговаривал не с такой настороженностью, как вначале, держался свободнее. Сел не на стул, а прямо на пол, как привык сидеть в чуме.
Вдруг он вскочил, подбежал к Ясовею и схватил его за голову обеими руками, стал шарить в волосах, хмыкая и бурча что-то себе под нос. Ясовей осторожно высвободил голову.
— Ты что? Что такое случилось?
— Удивленье да и только, — всплескивал руками Вынукан, — как люди врать могут. Халтуй наболтал, он болтун и есть. Пырерко поверил, меня в сомненье ввел. Я дурак уж тоже верить начал. А ведь нет его, нет третьего-то глаза...
Сообразив, в чём дело, Ясовей мягко отстранил старика, усадил его за стол. Сказал Нюде, чтобы принесла чаю, конфет, печенья, стал угощать Вынукана. Тот, довольный, говорил:
— Ты, я вижу, хороший человек. Худому-то моих ребят не учи. Старший парень баловник, с ним построже. Однако в баню не води. Не надо. Зачем ребят в кипятке варить? Не будешь? Скажи...
Ясовей, чтобы не расхохотаться, отвернулся, укладывает тетрадки в ровную стопку, отвечает:
— Нет, нет, не буду я твоих ребят в кипятке варить.
— Вот и ладно. А бумагу, если хочешь, им показывай. Только не худую бумагу с царским клеймом, а вон ту, на которой вся земля показана...
Собираясь уходить, Вынукан долго мялся у двери, потом вернулся и положил на стол лисьи меха.
— Пускай твои будут, — сказал потупясь. — Не обижай, возьми. В подарок. Другу в подарок, понимаешь?..
Ясовей снял со стены ружье и подал Вынукану.
— Хорошо, ты мне даришь лисиц, я тебе в знак дружбы дарю тоже. И пусть наша дружба будет так же сильна, как сильно бьет это ружье...
С крыльца Ясовей долго смотрел вслед уходящему Вынукану.
4
Тудако протер глаза, всмотрелся, снова протер... Что за наважденье? На мысу появилось чудо. Невдалеке от чума тундрового Совета, на пригорке стояло странное сооружение, каких Тудако и не видывал, — серая брезентовая палатка, рядом на длинном шесте флаг и фонарь с веселым помигивающим светом. Вот так-так! Поудивлявшись, Тудако решил доложить супруге — ей виднее, как отнестись к чуму.
— Тирсяда, ты в бумагу смотришь, а видишь ли, что вокруг твоего Совета делается? — спросил Тудако, прищурив левый глаз.
— А что вокруг делается, Тудако? Пурга опять началась?
— Вот, пурга! Про такие пустяки я бы и говорить не стал. Холщовый чум из земли вырос и лампа на верхушке шеста зажглась...
Тудако приоткрыл левый глаз и снова закрыл в ожидании эффекта от своего сообщения. Но Тирсяда была спокойна. Она шелестела своими бумагами и, дохнув на печать, прикладывала её не торопясь. «Вот она всегда такая, ничем её не проймешь, — сказал про себя Тудако и стал считать, сколько печатей поставит жена. — Раз печать, два печать, три печать...» После пятой печати Тирсяда оторвалась от бумаг и строго посмотрела на супруга.
