Валерий Бирюков - Всего три дня
Идти дальше, к перевалу, атаковать его, предварительно не разведав, было бы слишком безрассудно, и полковник Кушнарев приказал готовиться к атаке на рассвете. Полк и артдивизион расположились в предгорьях, рассредоточившись в оврагах и лощинах. После ужина разведчики ушли оборудовать наблюдательные пункты, а огневики принялись за подготовку позиций батарей.
В палатке, где находился штаб дивизиона, склонились над картами старый и новый командиры и начальник штаба. Майор Глушков высчитывал перепады высот, чтобы учесть их завтра при подготовке данных для стрельбы. А оба командира изучали район предстоящих действий, строили различные предположения насчет того, как и где могут размещаться опорные пункты «южных».
— Напрасно мы себе головы ломаем, Алфей Афанасьевич! — сказал наконец майор Антоненко, отходя от стола.
Он заметил, что после утренних стрельб подполковник Савельев помрачнел, задумался. Лишь на минуту оживился, когда стало известно, что дивизион отстрелялся с отличной оценкой, а потом вновь сдвинулись у переносицы брови. Тревожится, наверное, командир за перевал. И напрасно: разгрызут они этот орешек, и беспокоиться не о чем.
— Наблюдательные пункты у нас расположены правильно — все три сопки хорошо просматриваются, — продолжал майор Антоненко, стараясь развеять угрюмость Савельева. Он сам себе не смог бы объяснить, почему после всех их схваток, замечаний, больно задевающих самолюбие, чувствовал симпатию к подполковнику и хотел помочь ему. — Остается ждать разведданных. Мы можем начертить с десяток вариантов обороны «южных», а что толку? Они возьмут одиннадцатый, двенадцатый… Все зависит от того, сколько у них сил осталось. Так что предлагаю отдыхать, чтобы самим силами запастись. Завтра все станет яснее.
— Последнее предложение всячески поддерживаю: пора отдыхать, — подхватил майор Трошин, появляясь в палатке. — Но для начала делаю вам выговор, отцы-командиры, за то, что не были на беседе. Стоило бы поприсутствовать. Председатель здешнего колхоза — умнейший дядька, бывший фронтовик, полный кавалер орденов Славы! Рассказывал, как воевал, как его колхоз живет. Артиллеристы про усталость забыли. Тут таких овец разводят — шерсть до земли! Арбузов и дынь по два урожая снимают. Кстати, привез председатель для пробы целую машину. Наши гвардейцы десерт этот умяли — будь здоров! Практически оценили. А вы оторвались от масс, как будто не они завтра утром перевал будут штурмовать.
— Виноват, каюсь, — серьезно повинился майор Глушков, не отрываясь от работы.
— То-то, что виноваты, — улыбнулся Трошин. — Учтите на будущее. Ну-с, а теперь ужинать — и на покой. И чтобы никаких возражений! Кстати, там для вас пару арбузов оставили.
Антоненко хотел возразить — что-то не то, на его взгляд, делал замполит: учения есть учения, ни к чему в это время встречи с местным населением. Закончится все — другое дело. Но промолчал, помня поражения в предыдущих спорах. И правильно сделал. У Трошина уже был разговор на эту тему в свое время с подполковником Савельевым. Он тогда легко доказал, что наступательный дух солдат поднимается не только беседами об агрессивной сущности капитализма, но и встречами с теми, кого они учатся защищать. И не после учений, а до и в ходе их, если представляется возможность делать это. Савельев, поразмыслив, согласился. Вспыхни снова спор, майор Антоненко опять оказался бы против двух оппонентов.
Офицеры послушно сложили карты, сдали их секретчику и отправились в столовую. Трошин придержал майора Антоненко за локоть у выхода:
— Василий Тихонович, вам привет от вашей жены. Я звонил домой, когда за председателем ездил. Все у ваших в порядке, не волнуйтесь за них. Перед отъездом на учения я попросил свою Нину, чтобы она взяла шефство над вашей женой и малышкой. И они живут пока у нас.
Антоненко растерялся, на мгновение лишился своей тщательно оберегаемой солидности, и стало видно, как он еще молод. Майор успел подумать, что вовремя прикусил язык, не стал доказывать ненужность встреч на учениях. Он всерьез был растроган чуткостью вечно занятого и везде успевающего замполита. По части заботы Трошин с Савельевым сильны, ничего не скажешь.
— Спасибо, Иван Кириллович, — горячо поблагодарил он. — Право, не стоило беспокоиться. Вика у меня привычная. А вашей жене только лишние хлопоты.
— Вы уж это бросьте, пожалуйста, вот что я вам скажу, — строго возразил майор Трошин, пряча смущение. Он не ожидал, что Антоненко так тронет эта малость. — Знаю, как ей с ребенком в гостинице привычно. И никаких хлопот они моей жене не доставили. Ну, будет на эту тему. Давайте поговорим о чем-нибудь другом…
Савельев уже лежал на своей раскладушке, когда Трошин и Антоненко пришли в спальную палатку. «Вот уже и секреты у них появились, — опять толкнулась ревнивая мысль. — Понемногу становлюсь лишним». Но эта мысль, к удивлению Савельева, не принесла знакомой горечи. За два последних дня он, кажется, начал смиряться с тем, что уходит на пенсию. Да и преемник все больше нравился ему. Может, потому, что споров уже не затевает — больше слушает и на ус наматывает?
Эти раздумья невозможно было продолжать до бесконечности, и подполковник Савельев вернулся к тому, что его больше всего сейчас тревожило. Ему не давал покоя предстоящий утром бой. Он очень огорчился, когда узнал, что кушнаревская задумка не удалась. Ведь тогда бы не пришлось брать этот злополучный перевал. Еще с прошлого раза он, наверное, каждую складочку, каждый бугорок на этих сопках изучил и запомнил. Но где-то в глубине души сидел страх перед тем, что он увидит завтра. И, пытаясь прогнать тревогу, Савельев невесело подтрунивал над собой: ожегся на молоке, а теперь воды боится.
Но страх не уходил, и вернулась боль, мягко сжимающая сердце своей безжалостной лапой. Она не давала уснуть, заставляла думать, каким ключом открывать вход на перевал. Не случится ли так, как зимой? Нет, теперь-то снарядов у него должно хватить, удалось сэкономить. Но только ли в этом был его просчет? А может, еще в чем?
Хотя зачем он себя терзает? Завтра, возможно, другая обстановка будет. Вся загвоздка-то в ней! Случай такого расположения обороны, какое было зимой, редко встречается. Конечно, «противнику» тогда ничего иного и не оставалось делать. Сил у него было недостаточно, чтобы создать мощные опорные пункты, вот он и насадил отделения на сопочках, как в ложах амфитеатра. А попробуй-ка выковырни их оттуда, накрой на такой площади! А не накроешь — оживут они после огневой подготовки, и полк не пройдет. Нет, тут одним дивизионом ничего не сделаешь. Ладно, будем надеяться на лучшее…
Долго лежал с открытыми глазами и майор Антоненко. Как ни спрессованы часы и минуты учебных боев, как ни занят был он, увлеченный разворачивающимися событиями, вникая во все, впитывая в себя, как губка, происходящее, порой даже не успевая обдумывать, откладывая анализ на потом, он не забывал о жене. Тревога за Вику жила в нем, свернувшись где-то внутри колючим комочком, нет-нет да и напоминая о себе, как только наступала хоть малейшая пауза. Разговор с майором Трошиным рассосал немного этот комок — ничего с Викой не случится в его отсутствие, а там поглядим.
Теперь Антоненко жалел, что разоткровенничался с замполитом, рассказал о своих сложных взаимоотношениях с женой. В порыве признательности стал объяснять Трошину, почему так благодарен за его заботу, и сам не заметил, как выложил все. А зачем, спрашивается? Ведь ничего особенного не случилось. Идет нормальный процесс узнавания: если до женитьбы они оба старались показать только свои лучшие качества, инстинктивно избегали всего, что может нарушить их согласие, уступали друг другу, принося в жертву этому согласию свои желания, привычки, мнения, то за год совместной жизни они стали самими собой. И, желая сохранить свою индивидуальность, добиваясь равноправия, они упрямо стояли на своем, боясь уступить, сдать свои позиции, потерять свое «я».
Вика, единственная профессорская дочка, привыкшая к городскому комфорту, вначале не могла смириться с мыслью, что ей придется покинуть родной город, поехать в далекий, пустынный край.
— Ты хочешь, чтобы я обабилась? — говорила она мужу в тот вечер, когда он вернулся домой после распределения и объявил, что выбрал отдаленный гарнизон в Средней Азии. — Что я там буду делать? Я не преподаватель музыки, а музыковед! Имею я право на любимую работу? Или должна забыть о себе, посвятить жизнь кухне, стиральной машине, детям и ожиданию тебя со службы? Да ты же сам меня разлюбишь, если я бабой сделаюсь!
Он пытался отшутиться, а потом, когда жена не приняла этого тона, стал раздражаться из-за ее непонимания. И ссора растянулась на целый месяц. До самого отъезда он не знал, поедет ли Вика с ним. Поехала…
Он не представлял себе жизни без нее, поражаясь лишь тому, как он раньше мог столько лет существовать на свете и не знать Вики. До чего же бедной, однобокой была его жизнь до встречи с ней! До чего примитивны были его эмоции! Любовь обогатила их, подарила ему огромный мир чувств. И теперь немыслимо, нелепо по мелочам убивать их одно за другим, копя в себе раздражение, обиду. Разрушить любовь легче, чем сберечь. Он обязан сделать все, чтобы их жизнь приносила обоим счастье.
