Валерий Бирюков - Всего три дня
— Да серьезно же, стер! — устало и зло сказал Генка, но сразу же сменил тон: — Калечиться мне, что ли? Дай хоть портянку перемотать, сбилась — шагу не ступить. Честное слово!
— Добро, — неожиданно для себя согласился Иван, которого Генкина бесцеремонность не ожесточила, а, напротив, вдруг успокоила. Он решил поверить Генке в последний раз. Но если это еще одна попытка обмануть его, то все — пусть пеняет на себя!
Не оглядываясь, Иван побежал догонять отделение. За поворотом пристроился позади Набиева, прикинул, что по времени они почти у цели — с километр примерно осталось. Генка еще может успеть, если не соврал, как вчера вечером.
Теперь Иван не замечал ни пунцовых отблесков зари, окрасивших молочно-белые стволы берез у самых крон в нежно-розовые тона, ни первых солнечных лучей, пронизавших начавший редеть лес. И даже когда закололо в боку, он, не задумываясь, автоматически сделал несколько глубоких вдохов, пока не наладилось дыхание. Мысль о поведении Генки не выходила у него из головы. Зря он его оставил! Дал маху — понятно же ведь, что Генка решил насолить!
— Быстрее, быстрее, — услышал Иван голос командира взвода и лишь тогда поднял голову. Лейтенант поторапливал его отделение. И у него за плечами тоже болтался чей-то вещмешок. — Немного осталось, метров пятьсот, держись! Коржев, отстающих нет?
— Нет, — само собой вырвалось у Ивана.
— Хорошо роту подпирали, — подбодрил его взводный. — Концовку только не испортите. — И опять ушел вперед.
«Час от часу не легче — сам начал врать! — выругал себя Иван. — Зачем Генку выгородил? Дернул же черт за язык! Подведет, опоздает на пункт сбора, что скажу? Ну, влип!..»
Впереди показалась опушка леса, где уже останавливались передние взводы, и бежать его отделению оставалось какую-нибудь сотню метров. И Иван почувствовал, что сил у него на эти метры не осталось. Стиснув зубы, он заставлял себя бежать, не оглядываясь назад. Но спиной, затылком он чувствовал, что просека позади пуста.
Уже опустившись на влажную траву, он не смог удержаться и повернул голову, но Генки еще не было видно.
— Сержант Коржев, ко мне! — услышал он голос лейтенанта и тяжело поднялся, поняв, что взбучки не избежать.
— Где рядовой Семенов? — спросил взводный. — Выгородили земляка, да? Как же вы поведете сейчас свое отделение в атаку? Вы что, не понимаете, что остались без гранатометчика? А если у «противника» окажутся танки? Короче, так: если к построению Семенова не будет, я вас накажу! Идите!
Иван выслушал выговор молча, чувствуя, как закаменели от злости Желваки на скулах. Ведь все ему было ясно, рассуждал правильно — и зачем-то пошел на поводу у Генки и даже соврал. Надо же было поверить этому симулянту! Впервые за два месяца поступился своими принципами — и вот получил, что заслужил, от взводного. За это время десять раз можно было портянку перемотать.
А в глубине души, несмотря на эти мысли, Иван все-таки верил, что Генка не подведет его. То ли сон тот помнился, то ли просто ему не хотелось признаться себе в оплошности, но веру эту Иван хранил, хотя твердо знал: не прибежит Генка на построение и дружбе их — точка!
— Рота, строиться! — зычно разнеслось по опушке.
— Отделение, в две шеренги становись! — хрипло скомандовал Иван и сделал паузу, увидев, что позади строя на просеке показался Генка. — Равняйсь! Смирно!
Уже повернувшись спиной к отделению и сделав два шага, чтобы идти с докладом к командиру взвода, Иван услышал, как Генка с разбегу врезался в шеренги отделения. А когда, доложив, что его отделение прибыло на место в полном составе, Иван вернулся на свое место на правом фланге, он услышал горячий шепот друга:
— Видел бы ты, Вань, что с моей пяткой! Ужас один! Гвоздь выскочил. Сглазил вчера, наверное.
— Прекратить разговоры в строю! — так же шепотом оборвал его Иван. — Команда «Смирно» была, рядовой Семенов! Пора бы уже к порядку привыкнуть за два месяца.
Генка обиженно засопел, но Иван не обратил на это никакого внимания. Главное, друга не потерял. Остальное — мелочи. Остальное преодолеть нетрудно.
ПЯТЬ ПОРТРЕТОВ НА СТЕНЕ
Новелла
Когда я просыпаюсь по утрам, то всегда встречаюсь со взглядом дочери. В ее черных блестящих глазах любопытство: «Что папа будет делать дальше?» Тянусь по давней привычке за сигаретой, но на лице дочери вдруг появляется такая недетская строгость, что я отдергиваю руку. И улыбаюсь, выпрашивая снисхождение. В ответ чуть-чуть приподнимаются уголки ее пухлых губ. Нет, ее не перехитришь, надо вставать. Сам ведь говорил, что валяться в постели после того, как проснулся, вредно — можно стать лентяем. Лучше и полезней заняться гимнастикой. И вот она давным-давно ждет меня, подняв ручонки вверх и поставив ноги на ширину плеч, как учат по радио, а я лежу. Что мне еще остается делать? Поднимаюсь, беру гантели, становлюсь напротив…
«Папа у нас — копуха!» — говорит она, и это правда: завтрак я съедаю уже на ходу. Хватаю кусок хлеба с колбасой и, пока жую, надеваю тужурку, отпиваю глоток кофе, застегиваю пуговицы. Еще кусок бутерброда и глоток — застегнута портупея. Дочь в таком восторге, что на ее глазах от смеха выступают крупные слезы.
В коридоре я включаю свет, чтобы видеть, как она машет мне на прощание ладошкой. Она не плачет, зная, что мне надо идти на службу, но я-то замечаю, как тускнеет ее взгляд и с каким старанием она растягивает вздрагивающие губы в улыбку.
Зато вечером, когда я возвращаюсь домой, глаза ее сияют, прямо лучатся счастьем: «Папа пришел!» Но встречает меня прежним утренним жестом — поднятой ладошкой.
И на кухне утренняя сцена повторяется: я быстро готовлю ужин, одновременно просматривая газеты; вскипевший кофе неизменно сбегает, заливая огонь, а я, схватив кофейник голой рукой, потом отчаянно ею трясу — дочь сочувственно глядит на меня, но удержаться от смеха не может. Восторг до слез.
Потом она безмолвно, стараясь не мешать мне, играет, пока я занимаюсь, готовясь к сессии в академии. Сидит тихонько, забравшись с ногами в кресло, и баюкает большую куклу. Веки у куклы не закрываются до конца, и дочка тянет их за ресницы: кукла, спи!
Когда я что-нибудь читаю, она тоже, словно копируя меня, принимается за свои книжки. Рассматривает картинку и всякий раз восхищенно ахает и делает большие глаза, когда дело доходит до картинки с лошадью барона Мюнхгаузена. Конечно, удивишься, увидев только ее половинку…
Порой я замечаю, с какой укоризной дочь смотрит на дымящуюся в моей руке сигарету. И я торопливо, опять обжигая пальцы, давлю ее о дно пепельницы. Виновато гляжу на дочь: ведь обещал же курить поменьше. Надо быть хозяином своего слова.
Надо, конечно. Но как объяснить дочке, что иногда это трудно сделать? Когда вдруг наваливается тоска, от которой себе места не находишь. Вот и пытаешься тогда хоть немного приглушить ее горьким дымом сигареты.
Ложась спать, я вновь чувствую на себе пристальный взгляд дочери. Я ловлю в нем совсем уж взрослую, все понимающую грусть, и к сердцу подступает боль. Гашу поспешно свет, но очень долго не могу успокоиться и заснуть. Лежу в тишине и курю, опять позабыв о данном слове. Что же делать, если вновь нахлынула тоска?
Днем-то, на боевом дежурстве, на людях, еще ничего — можно держаться. А ночью? В темноте ведь фотографии не оживают. И пропадает иллюзия, что дочь всегда рядом со мной. Везде — в кухне, комнате и прихожей. Встает со мной, провожает и встречает: позови — и она подойдет.
Будто бы ее и не увезла навсегда женщина, портрету которой никогда не найдется места на стене рядом с пятью оставшимися мне фотографиями дочери.
