Василе Василаке - Алба, отчинка моя…
Все притворились, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться!.. Он слышал. И этот плач раздирал его сердце, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить извинения, а может, кого-то больно ударить…
«Что она там причитает о доме?.. Какой еще дом у бездомного Георге Кручану; для него, шалопутного, святого и глупого, домом была сельская улица… Свой дом для мужчин — что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, — думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… — Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моя на пыльной улице с желтым… хочет целоваться! Пойми этих женщин…»
Тяжелыми от горя и недоумения глазами Никанор обвел комнату… Она, чего уж греха таить, выглядела ужасно. Словно здесь не одну ночь ночевал цыганский табор: штукатурка облупилась, покрыта копотью и жирными пятнами, как на кузнице, в стене, обращенной к винограднику, зияла дыра, будто от оружейного снаряда… В эту дыру по ночам вылазил Кручану, чтобы проклинать звезды и выть на луну… Бросал в небо камни, взывая: «Создатель, где же ты? Опустись на грешную землю, хочу спросить тебя… зачем привел меня в этот мир, где люди злы, как цепные собаки…»
Никанор заткнул уши руками: «Сейчас я его увижу…» Он хочет его увидеть, он сейчас должен увидеть «видение»!.. И он с силой зажмурил глаза, напрягся, поднатужился, словно бы от земли отрывая свое грузное тело, и… тут в комнату вошли трое Кручану — дед, и дядя с племянником, и с ними жены, чада и домочадцы — и сорвали Никанору все его «видение».
Вошли и как ни в чем не бывало здороваются со всеми, как будто в гости пожаловали. А старший Кручану задал Никанору такой вопрос:
— Что скажешь, Бостан? Осень будет у нас или мимо проскочит?.. Рог от луны книзу, значит, к дождю?!
Никанор пожал плечами: дескать, какое мне до этого дело?.. А сам, глаз не отводя, смотрел на бочонок в углу: «Вот отчего он помер…»
А из каса маре доносилось:
Выйди, муженек, в са-а-а-а-ад!
Перекинуться словом с соседом…
Выйди на улицу,
Чтоб услышать: «Путь добрый!»
Выйди на угол,
Чтоб раскланяться с миром…
А здесь же, на той половине, жена Никанора все не умолкала, пропади она пропадом!..
— Дорогие мои, молодоженам дают в райцентре квартиру!.. Газ — всего тридцать копеек в месяц! Не нужно ни дров, ни печей. Все готовое! Даже вода кипяченая… Я сама готова хоть завтра перебраться в райцентр! У Нины зарплата 150 в месяц, у Тудора — 117… Есть будут в столовой, белье — носить в прачечную. «А что делать с домом? Для кого я построил его? Новый-новехонький, детки, вас дожидается!» — Это им тесть говорит. А племянник мой отвечает: «Подарите его колхозу… Или внаем сдайте, или продайте!..» Как это вам понравится!.. А кто будет кормить престарелых родителей? Кто им глаза закроет?
Но Никанор уже не слушал жену, собственные мысли занимали его целиком…
Зато баба Кица внимательно слушала… Будет потом рассказывать по селу:
— Неужто не слышали, дорогие?! Этот моряк, который объездил весь свет, замотал свою свадьбу… Обещал — две, а не сыграл ни одной… Невеста-то у него на сносях: не сегодня завтра родит! Ждите, позовет ли еще на крестины…
А через забитую дверь доносилось:
Захотелось тебе покоя…
Взял себе дом из сосны,
И оставил нам этот глиняный,
И оставил нам горе…
А Никанор глаз не может отвести от бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… И сосал он из этого бочонка, как младенец грудь, сосал, как лекарство, чтобы забыться, а на самом деле впитывал он горечь от сердцевины корней, от самой земли, от камней, от песка. Земля спешила захватить его целиком, наливая тяжестью, прижимая к себе, когда он лежал пьяный в саду. Но Кручану вырывался, вставал, земля отпускала его, отпустила она его и в последний раз, даже выманила его на простор, чтобы доконать в овраге.
Из каса маре доносилось:
Бедные ресницы и брови,
Они травой прорастут…
И тут Никанор не выдержал:
— Да замолчи, наконец, жена! — Ни с того ни с сего набросился он на свою половину и тотчас же, успокоившись, уже мягко, ко всем: — Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она рехнется.
А у бабы Кицы и на этот счет свое мнение:
— Никанор, будь мужчиной… И послушай меня: женщина сходит с ума, только когда не плачет; а мужчина — когда ничего не делает… Лучше отнеси эти голубцы во двор, чтобы поставить их вариться. Ох, ей-богу, в поясницу опять вступило!..
«Ну как с ней быть, с бабой Кицей! Под ее охи три попа отправились на тот свет, она всех нас переживет…» И Никанор, схватив с пола горшок с голубцами, быстро вышел из комнаты.
Во дворе поискал в карманах спички, вытащил папиросу, закурил: во дворе тоже шли свои разговоры. Старший могильщик, как раз хорошенько выпив вина и наевшись досыта голубцов, теперь благодушно настроенный, рассказывал своему более молодому помощнику:
— Так вот, квартирантка наша Женя, зоотехник, ушла от нас. И моей не с кем словом переброситься… «Замуж, говорит, выхожу, дедуня!»
Никанор старался не вслушиваться. Все ему осточертело. Он взывал к своему редкостному таинственному дару — увидеть бы, сейчас какое-нибудь видение, хоть плохонькое, только бы не слышать ничего. Ждал Никанор, ждал, а могильщик продолжал свой рассказ:
— Сначала парней повадилась приводить под окна. А у моей бессонница, все слышит… Надоело ей. Она и говорит: «Замуж тебе, девка, пора…»
Никанор с осуждением посмотрел в небо и, может быть, бессознательно подражая Кручану, погрозил звездам кулаком. Но тут же опомнился: «Слушай, неужто я пьян?» И, устыдившись самого себя, не разбирая дороги, бросился в дом…
Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручану уже была здесь, с опухшим от слез лицом. Остальные сельчане, родичи и просто знакомые, тоже должны были проститься с покойником. Плакать у изголовья мужа без перерыва было бы не очень-то вежливо по отношению к ним…
Общий разговор на поминках — не только потребность людей, но и их прямая обязанность не оставлять близких родичей покойного без внимания, отвлекать их от слез, смягчать горечь утраты. Вот и сейчас один из двоюродных братьев покойного со стаканом вина в руке и с истинно крестьянской смекалкой вносил необходимую долю смешной чепухи в общее минорное настроение:
— А ну, давайте выпьем, чтобы эта осень с нами была!.. А ты, Ирина, будь здорова и не мучайся мыслями! Эти мысли только во вред, вот что я тебе доложу… Ведь я живу как раз возле большого шоссе — вы и сами знаете, но теперь речь не об этом. Жена моя жалуется в последнее время: «У меня, говорит, Петря, болит голова…» — «Отчего, спрашиваю, женщина?..» — «От мыслей», — отвечает она. «А что за мысли тебя мучают, женщина?» — «Гляжу я на эти машины, как они пролетают туда-сюда… Ну как не кружится у них самих голова от такого верчения и сутолоки?..» — «А ты, спрашиваю, сегодня прикладывалась?» — «Нет, отвечает, сегодня ни капли в рот не брала!.. И все равно думаю — не понимаю: как они размножаются, эти машины?..» Я, конечно, ей объясняю: «Вот так, искусственно!.. Как и мысли в твоей голове…» — «Ах, как хочется мне увидеть это своими глазами!» — «Хорошо, говорю, а пока иди — смотри телевизор…» — «Ой, Петря, говорит, вот отчего у меня уж действительно раскалывается голова!..» И чувствую я, вывела она меня из терпения, у самого раскалывается голова и в глазах рябь кругами… «Чего ты от меня хочешь?» — спрашиваю. А она говорит: «Петря, а как это — искусственно?.. Покажи…»
Все это были враки. Просто-напросто шутливыми словами он разрядил атмосферу, успокоил хозяйку дома, улыбками расцветил лица гостей и даже вроде бы слегка подновил облупленную и засаленную штукатурку на стенах… И даже проклятый бочонок из-под вина теперь, после его шутки, не так бросался в глаза!
Женщины безостановочно работали руками, молчали и внимательно слушали говорившего. Они всему внимали, все понимали, словно древние божества, а проворные руки между тем совершали привычную работу; казалось, они заворачивают в виноградные листья вместе с комками риса и фарша каждую удачную шутку… И подобно тому, как фарш и крупа постепенно исчезали из мисок, так уходила грусть из людских сердец! И так же, как аккуратные голубцы в обертке из виноградных листьев наполняли недавно еще пустовавшую миску, так и шутливые речи рассказчика заполняли душевную пустоту, даже вдова Георге пришла в себя, успокоилась. Ее посетили родичи, те самые, которые прежде ее осуждали, те самые, которые раньше чуждались этого дома, но теперь доказывали на деле, что они скорее хорошие люди, чем плохие, и что теперь она всегда может рассчитывать на их поддержку и дружеское участие…
