Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта
Да. Часто снятся мне легкие, розовые, детские сны, и счастье не покидает меня.
Я решительно доволен всем и безоблачно спокоен.
Прекрасно.
Сегодня ранехонько меня разбудили птицы звонким, предсолнечным ликованием.
Я вышел из землянки и отправился побродить по мокрой траве.
Заря разгорелась ярко и широко.
Радостный румянец охватил полнеба, игриво отражаясь на редеющих туманах.
Хорошо было останавливаться в высоких кустах и сквозь ветви смотреть на розовое играющее небо. Хорошо умываться росой. Хорошо набирать полную грудь свежего, душистого утра, хорошо пьянеть от чистой безотчетной радости.
Так я бродил до солнца, а на восходе потом долго лежал на мягкой росистой лесной полянке, бездумно поглядывал вокруг и слушал птиц.
На верхушке ели, на солнечном пригреве сидел дрозд и кричал:
— Чу-чи!.. Чур-чух!.. Чию-чу!.. Трчи-трчи!.. Ему звонко отвечал товарищ:
— Чух-чиу!.. У-рчи-трчи!.. рчи-чи-ча-ш…
Рядом с елью, в листьях, мне настойчиво слышалось:
— Пциу-пциу-пциу… Чииц-чииц!..
И:
— Циньть-чррр!.. Чииц!.. Пции-пциу-циньц!.. Где-то далеко рлюикал невидимка-жаворонок:
— Рлю-ии-рлю-ии… сюир-сюир… рлю-иль-иль…
На черемухе по быстрым движениям сразу можно было узнать кузнечика-синицу:
— Пинь-пинь, чирт-ри-ю! Пинь-пинь!..
И ответы слышались четко:
— Пинь-пинь! Пинь-пинь!
— Ци-ци-вий! Ци-ци-вий!
Откуда-то из лесу вдруг вырвалось звонкое:
— Уйть! Уйть! Уйть! Исили-исили!
Издалека уже давали знать:
— Уйть-уйть! Исиля-юти! Уйть!
И это далекое «уйть» прилетело совсем близко, вероятно, на помощь: что-нибудь случилось неожиданное.
За пихтой кто-то словно молоточком постукивал:
— Чики-чик! Чики-чик! Чики-чик!
Может быть, поправляли что-нибудь — не видел.
Фу, черт. Как драная кошка, замяукала в лесу роньжа:
— Хии-и-ит!.. Мии-и-и!.. Ию-ию!..
Уж наверно, испугала ее белка или просто подрались между собой.
Где-то, кажется, на рябине, нежно, красиво лилось:
— Виить-ии-вийть… ция-ци… тилль…
И так же ласково слышался ответ:
— Ию-тилль-ию! Вийть-ию-вийть!
И так неудержимо хотелось самому вмешаться в этот дивный лепет.
Вот целая компания весело перекликается.
— Тлкж-лю! Тлюк-лю! Циль-циль… Лю!..
— Циль-циль! Тлюк-лю! Лю-лю!
— Циль-циль-лю! Лю!.. Тлюк-лю! Цилль!
И еще долго я прислушивался к приветным знакомым голосам, и было радостно различать их по песням, и было приятно знать, с каких любимых слов начинали петь скромные малиновки или маленькие чижики, певчие дрозды или любимки-синицы, красавцы щеглы или небесные жаворонки, сизые скворушки или крестоносые клесты… О, да разве можно всех перечислить!
Успевай только из общего хора уловить хоть несколько отдельных непонятных, но ясных душе слов.
Ах, в этих птичьих словах-песнях столько есть интересного, красивого, увлекательного, знай только слушай.
Славно проходили в землянке дни, недели, новые месяцы.
То, чего не хватало в жизни, часто заполняли желанные сны и сколько могли успокаивали, утешали.
Нередко синеватая грусть сумерек сменялась розовой радостью лесного утра.
О, тогда безудержному, вольному, ребяческому веселью не было конца.
Иоиль и Росс умели баловаться не хуже меня, а потому мы втроем иногда устраивали такие веселые штуки, что надо было удивляться находчивости и силам, которые никогда не иссякали.
Впрочем, у нас имелось у всех достаточно здоровья и молодости.
Черт возьми! Разве мы не считались богачами в самом лучшем смысле.
Пускай бы те, что награбастали, принесли нам целые крупчаточные мешки золота и попробовали купить у нас хоть один берестяной черпак здоровья — мы с презрением послали бы их куда-нибудь в медвежье логовище. Так мы были богаты.
И, главное, каждый день приносил нам свои заботы, разные дела, а иногда и целые события.
Нам недосуг было тосковать. И если порою — это ведь случалось лишь со мной — близко подползала серая тоска, то наготове всегда хранились чудодейные зелья — в один миг мы изобретали что-нибудь такое, что сразу увлекало нас с головой.
Да, мы умели жить и по-нашенски жили просто и интересно.
Даже черномазый Пич и тот постоянно чего-то ерзал, ерепенился в своей жилянке или вдруг со свистом улетал на волю, скакал там по полянкам, потом снова прилетал с какой-нибудь веточкой в клюве и возился с ней, о чем-то весело курлыкая про себя.
А Росс положительно наслаждался жизнью. Слово, крик, стук, шум, каждое движение — все приводило его в восторг. Он целые дни не переставая вертел хвостом от полноты довольства и катался по земле с визгом умиления. Зато вечерняя тишь крепко усыпляла его, и тогда, вытянув лапы, он храпел, как мог, сильно и сладостно взлаивая и вздрагивая сквозь сон.
С Иоилем мы были настоящими, заправскими друзьями и неизменными товарищами во всех делах.
Иоиль, как живой любимый цветок, украшал мою жизнь.
Часто я смотрел на этого баскущего, здоровенного, ядреного парнишку с большими русыми кудрявыми волосами, с открытым красивым лицом, на котором радостно светились умные васильковые глаза, — смотрел на его ежечасно расцветающую жизнь и сам пьянел от ненасытной жажды жизни.
Мы с ним одинаково горячо любили природу, одинаково глубоко понимали, чувствовали ее — и это нас связывало крепко-прекрепко.
Кроме того, Иоиль отличался хорошими самородными способностями. Он, например, так же отлично разбирался в грамоте, как в рыбах, как в птицах и как в растениях. Ему положительно до всего было дело.
Зимой — я жил в избе его отца — Иоиль помогал мне учить грамоте ребят и даже учил больших.
Помню, первый раз я встретил Иоиля в поле — он сидел во ржи, среди васильков и ел какую-то нарванную траву.
Я спросил его:
— Эй, парнишка, ты что тут делаешь?
Он невозмутимо взглянул на меня и ответил:
— Ем кислицу. Хошь? Шибко сладко.
И протянул мне пучок щавеля.
О, утро, утро.
В святой час солнечного рождения, когда цветинки широко раскрывают свои благоухающие лепестки для любви,
когда всюду горят радужными лучами рад остинки-росинки,
когда мелькают пестрокрылые бабочки и жужжат медоноски-пчелы,
когда неизвестно какой зверь трещит сухими сучьями в лесной чаще,
когда на гладком бирюзовом озере играют серебряные стрелки-рыбки, разбрасывая водяные круги,
когда пробежит игрун-ветерок по веткам и закачает их,
когда всюду, во всех сторонах, как-то особенно звонко и безудержно поют птицы свои чудесные песни,
когда грудь полна несказанной радостью жизни и душа беспричинно смеется, долго и легко смеется, а глаза удивленно раскрыты,
— в этот святой час вся Земля как будто тихо поднимается к небу, к небу, ближе к небу.
О, да, да! Каждое утро, в час солнечного рождения, вся Земля как будто тихо поднимается к нему, все выше и выше.
Я это вижу и чувствую в том, что каждое утро душа моя замирает от восторга прилива лазурного покоя и пьянеет сердце от свеже-нового воздуха, как от крепкого вина.
Утро, утро!
На косогоре под елкой я лежу и пишу…
На самой верхушке елки сидит черный золотоносый дрозд и не переставая поет:
— Чуфт-чуфт-утирль! Цью-цью! Трчи-трлю-ю!
Долго еще свистит дрозд. О чем?
Я не знаю. Только слышу и чувствую — дивно хороша песня его. Может, он среди дроздов считается лучшим песнопевцем. Не знаю.
Во всяком случае, дрозд — истинный, прекрасный певец: легкая радость жизни звенит в его душе, и он беспечно поет свою песенку для себя, и ему все равно, слушают его или нет.
Да. Так поет на вершине пташка.
И так я — на косогоре под тенистой елкой пишу…
В дни маленьких, но совсем особенных радостей, когда невидимая рука вдруг заденет чуткие струны души моей, — я бегу сюда на косогор и пишу…
Я пишу небольшие записки. Пишу, как умею, как искренне чувствую.
Иногда перечитываю исписанные клочки и в каждой букве вижу след своей жизни: это приносит мне некоторое удовольствие и, кроме того, во многом здесь утешает меня, простого, незаметного землежителя. А это служит достаточным оправданием…
Ну, много ли нужно мне?
И вот, в дни маленьких, но совсем особенных радостей пишу свои записки. Пишу вольно и просто, как хочу.
Пусть дрозд поет свои песни — я буду петь свои. Мы ведь не помешаем друг другу. Превосходно.
Я в дремучем лесу.
Всё шамкают, шепчутся
дремучие старые воины.
Густо сомкнулись.
Высокие зеленые стрелы
в небо направлены.
Точно стариковские брови,
седые ветви нависли
и беззубо шепчутся.
По-стариковски глухо
поскрипывают, кашляют.
И все ворчат, ворчат
на маленьких внучат.
А те, еще совсем подростки,
наивно тоже качаются,
легкодумно болтая
тоненькими веточками;
да весело заигрывают
с солнечными ленточками,
что ласково струятся
сквозь просветы.
Ах, какое им дело
до того, что строгие деды
по привычке шепчутся,
да всё, беззубые, ворчат.
Какое шалунам дело.
Им бы только с ветерком
поиграть, покачаться,
только б с солнечными
ласковыми ленточками
понежиться, посмеяться.
А деды зелеными головами
только покачивают,
седыми бровистыми глазами
смотрят на шалунов-внучат
и все ворчат. Ворчат.
До охоты еще было далече, и потому мы пропадали на озерах или на Каме.
