Алексей Ельянов - Просто жизнь
— Ктой-то? — Бабка тоже стояла возле дверей и прислушивалась.
— Это я, это мы, откройте.
— Ты, может, не туда меня завел? — спросила Анюта.
— Ерунда какая-то. Бабка Саша! — закричал Петр. — Своих не узнаете?
Щелкнул замок, дверь приотворилась, и сгорбленная, сморщенная старуха с острыми пронзительными глазами высунулась из щели.
— Входи, входи, соколик, — притворно удивилась, будто только что узнала она. — А я-то, глухая, старая, думала: ктой-то? Приехала, значит. Вона какая ладная.
Старуха впустила Анюту, пристально, придирчиво оглядывая ее с головы до ног. Коричневые, дряблые руки бабки Саши были в земле, на полу стоял столетник в горшочке.
— Цвет пересаживаю, корень разросся, душит его… Ты бы, соколик, землицы достал… Не теперича, не теперича, — замахала руками бабка Саша и ушла на кухню.
Петр широко распахнул дверь своей комнаты:
— Входи в мою берлогу.
Анюта медленно переступила порог, остановилась возле старого платяного шкафа, отгораживающего часть комнаты, кровать и полки с книгами, увидела перед широким незанавешенным окном маленький круглый столик; яблоки в тарелке, пирожные, два бокала и бутылку шампанского.
— Чисто у тебя, светло, — сказала она растерянно, не зная, что же делать дальше.
— Да ты раздевайся, давай сюда пальто. — Петр и сам себя почувствовал вдруг неловко, скованно, он засуетился — то открывал, то закрывал скрипучую дверцу шкафа.
— Я и пол надраил, и окна вымыл. Картошки хочешь? А может, чаю? Нет, сначала мы выпьем шампанского.
Анюта все еще стояла возле книжных полок, смотрела, поглаживала корешки книг, как будто пришла выбрать себе что-нибудь для чтения или ждала помощи от знакомых, кое-как расставленных и таких привычных, близких ей томиков.
— А это что? — нарочно, будто не понимая, в чем дело, спросила Анюта, увидев в углу под газетой пустые бутылки.
— Прости, сдать не успел. Друзья, встречи, дни рождения, то да се… Жду, когда деньги кончатся. Сдашь и снова ожил, — улыбнулся Петр.
— И часто сдаешь? — с усмешкой поинтересовалась Анюта.
— Перед получкой, как водится. А вообще-то, я теперь богач. Школьный заработок, да на вокзале подрабатываю. Уголь, фрукты, картошка. Грузчик высшей марки… Не бойся, проживем.
Петр обнял Анюту за плечи, усадил возле окна, открыл шампанское, — пена полилась на скатерть.
— За тебя, за нас. Я еще там, в Гридино, на берегу перед крестами удачи загадал на наше счастье… Так все и будет. Пей.
— И за тебя, — чуть слышно сказала Анюта, отпив половину. Она все еще не могла преодолеть скованность, озиралась, разглядывала комнату, пока не увидела фотографию, знакомые лица: Илью, Петра и Даниила Андреевича с развевающейся на ветру бородой на корме тяжелого, просмоленного карбаса. — Ой, Петечка, это же у нас в Гридино!
— У меня много фотографий, потом покажу. Ну, пей до дна.
— Боюсь, — сказала Анюта. — Я никогда не пила столько, и вообще…
— Пей, пей, ничего плохого… Теперь я буду у тебя за всех сразу. И это твой дом, и я тебе разрешаю — пей!
Анюта глубоко вздохнула, поднесла бокал к губам.
— Страшно, — произнесла она.
Петр понял, перемена всей жизни испугала ее. И он согласился:
— Ну, ладно, ладно, как хочешь, увезу тебя сегодня на твой Московский проспект, так будет лучше. Поживи сначала у сестры, а завтра рано утром я к тебе…
— Только не очень рано, — обрадовалась Анюта.
— Ты соня?
— Нет, просто я устала. Я из породы сов — люблю вечер, а утром голова тяжелая.
— Я тоже вечерник. Зубрю или просто читаю… Зачеты, экзамены приучили, да и вся моя безалаберная холостяцкая жизнь. Это хорошо, что у нас совпадение, как говорят, биоритмов. А что ты любишь из еды?
Анюта пожала плечами.
— Все люблю. Все, что мама приготовит, — спохватилась. — Мама все любит делать сама: уху, рыбу, пироги. А я пол помогала ей мыть, стирала…
— Помню, как ты полоскала, а потом шла вверх с тазом на плече, — удивился, как это сил хватает…
Петр снова наполнил бокалы.
— Ладно, согласен, первый суп приготовлю сам. И еще я мастер печь картошку.
— Да где же тут печь-то? — удивилась Анюта.
— А в духовке. Можно в мундирах, как в костре, или чищеную. Корочка становится румяной, положишь в деревянную миску, соберешь гостей, — объедение. Всем нравится. И еще я люблю редьку в масле…
— А в сметане?
— Нет уж, подсолнечное масло незаменимо, особенно хорошо от склероза, — улыбнулся Петр.
— Уже началось?
— У меня это с детства. Никакой памяти на даты, имена, а уж сколько инструмента я растерял по дорогам… Где ремонтирую, там и забуду. Илья устал меня ругать. И ем что попало: брюкву, репу, турнепс, капусту — но это уже из другой оперы.
— Яблоки мыл?
— Кажется, да… мыл. Во всяком случае, вытирал об рубаху. — Петр и в самом деле взял одно яблоко, потер гладкий румяный бок по рукаву, протянул Анюте: — Ешь, не бойся, всю отраву принял на себя. Чистейшая пеструшка из наших ленинградских садов. Сладкая, кусни.
Белые, ровные зубы Анюты с хрустом впились в сочный плод.
— Вкусно, у нас таких нет. А я, кажется, опьянела, сейчас буду смеяться. Только ты не смотри на меня.
— Это почему же? Смейся на здоровье, только над чем?
— А над всем.
Нежным румянцем осветились щеки Анюты, легкий загар лишь оттенял свежесть и чистоту лица, пушистыми, мягкими были ее волосы.
— Я люблю тебя, — Петр поцеловал влажные, пахнущие яблоками губы Анюты.
Она задохнулась, порывисто встала из-за стола, подошла к окну, оперлась локтями о подоконник:
— Ой, пьяная совсем, — и закрыла лицо руками.
А Петр их разнял и теплые, влажные ладони приложил к своим щекам, зажмурился. Немея, глупея от нежности, он стал покорным и беззащитным, как в детстве, когда прижимался к матери и голова кружилась от ее ласки.
Вдруг раздался длинный резкий звонок в коридоре и глухой частый стук ногой. Петра будто обожгло. Так обычно звонил и стучал Юрка, когда ему было что-то очень надо. Не впустить — невозможно, да и соседи откроют. Впустить — все разрушится, тишина и нежность.
— Прости, Аннушка, это ко мне. Я сейчас, я быстро…
Юрка предстал перед Петром всклокоченный, грязный. Нос и щеки в крови. Глаза затравленные, какие-то ошалелые и злые. Он мазнул ладонью по лицу и заспешил:
— Они трое на одного. Я их палкой, а они ногами.
— Кто они? Где?
— Тут, во дворе. Туда побежали, — махнул рукой Юрка.
— А почему ты не в интернате, драчун-бедолага?
— Я к отцу пришел. Он пьяный, побил меня.
— Давай входи. Умыться надо. Где болит? Синяки-шишки есть?
— Я им тоже дал. Одному голову расшиб, — яростно похвастался Юрка и вошел в кухню, как всегда озираясь, нет ли соседей.
Появилась Анюта. Всплеснула руками:
— Боже мой, что же это с мальчиком?
— Да вот подрался. Это у него запросто, почти каждый день. Он из моих, из интернатских соколиков. Да ты мойся, мойся.
Юрка исподлобья взглянул на Анюту, насупился. Что-то не понравилось ему в ней, или, наоборот, от смущения он стал таким неприступным…
— Это Анна Александровна, моя жена. Теперь и к ней будешь приходить в гости, — сказал Петр, взъерошив и без того вздыбленные волосы Юрки… Тот отвернулся, резко отстранил руку Анюты, которая хотела помочь ему умыться, наспех ополоснул лицо и задрал полу рубахи, чтобы вытереться.
— Да подожди ты, мальчик. Надо полотенцем.
Анюта стала оглядываться, не зная, где что искать в тесной кухоньке. Петр подтолкнул Юрку к комнате, но тот отмахнулся.
— Не надо, — буркнул он.
— Как можно так драться? — удивилась Анюта. — Какой же ты грязный. Надо хоть постирать. Петя, дай ему что-нибудь, а я простирну.
— Ладно, попозже, — сказал Петр. Ему было жалко Юрку и досадно, что встреча может превратиться в постирушку.
В кухню вышла бабка Саша.
— Опять этот бандюга. Чего еще натворил?
— Я пойду, — сказал Юрка и направился к двери.
— Подожди, подожди, что-нибудь придумаем. Ты хоть поешь. Хочешь яблоко? Я сейчас.
Петр быстро вошел в комнату, взял несколько яблок, горсть конфет, но в прихожей Юрки уже не было. Он хлопнул дверью и застучал слишком большими, не по размеру, и плохо зашнурованными ботинками.
Петр догнал его, сунул в карман распахнутого пальто гостинец, прижал паренька к себе:
— Прости, не обижайся. Потом поговорим, разберемся. Ко мне приехали, видишь… А сейчас иди в интернат.
Юрка вздохнул, шмыгнул носом.
— Там тебя никто не встретит? Те, кто били?
— Нет, они драпанули, — успокоил Юрка, медленно спускаясь и доставая из кармана то яблоко, то конфету.
У Петра сердце сжалось, он провожал взглядом русоволосую с крутым завихрением Юркину макушку, пока не хлопнула дверь парадной.
