Алексей Ельянов - Просто жизнь
— Всем близким душам злые силы мешают соединиться. Но если очень любить… — Анюта замолчала, повернула голову к морю, а потом вдруг торопливо заговорила о том, что учится в Петрозаводском библиотечном техникуме, работать вернется домой, в клуб.
— Наши все такие доверчивые, что выдумку принимают за чистую правду, а сказки любят читать и дети, и взрослые…
— Скажите мне, а в какие тут игры играют дети?
— В разные, в горелки играют, по морю в карбасах друг за дружкой гоняются, в жмурки, в пятнашки, — сказала Анюта.
— А вы считалочки знаете?
— Знаю.
— Скажите.
Анюта повернулась к Петру и, как в детской игре, сосредоточенно, серьезно стала прикладывать руку сначала к его груди, потом к своей:
На золотом крыльце сидели:
царь, царевич, король, королевич,
сапожник, портной.
Кто ты такой?
Глаза Анюты лукаво прищурились, голова склонилась набок, волосы приоткрыли маленькое ухо.
— Царевич я, — улыбнулся Петр.
— Надо говорить быстро, не высчитывать.
— А я и не высчитываю. Просто мне захотелось сейчас быть царевичем. И я, царевич, прошу, спойте что-нибудь. У вас, наверно, тут и песни особенные?..
Анюта не стала отказываться, пошевелила губами, собрала разметавшиеся волосы, перекинула их за спину, тоненько запела:
Встаньте, государи,
Деды и бабы,
Постерегите, поберегите
Любимое судно,
Днем под солнцем,
Под частыми дождями,
Под буйными ветрами.
Вода-девица,
Река-кормилица!
Моешь пни и колодья
И холодны каменья.
Вот тебе подарок:
Белопарусный кораблик.
«Если и вправду стал бы я царевичем, — подумал Петр, — повелел бы сейчас же приплыть сюда расписным кораблям с белыми парусами, расстелил бы ковры заморские к дому Гридиных, устроил бы пир на весь мир и уехал бы с этой девочкой в выцветшем платье куда глаза глядят».
— Хорошая песня, — сказал он.
— Это отец меня научил. Он много их знает. И былины поет, и сказки рассказывает.
— И отец у вас хороший.
— Он добрый. Все нам да нам, устал от работы. Скоро в Ленинград поедет, отдохнет, как хотел.
— Там вряд ли он сможет отдохнуть. Трудно в большом городе с непривычки, замотается.
— Ну, все-таки. Он так мечтал о Ленинграде.
— А вы?
— Не знаю… Учиться выдалось в Петрозаводске. Ленинград — это только мечта.
— И вы мечта, — едва слышно сказал Петр. — Хотите приехать ко мне? Навсегда?
Анюта бросила камешек, он упал на валун, подскочил, застучал, запрыгал.
Она вдруг легко соскользнула с камня, стала собирать сухую траву, свернувшуюся кору березы, прутья. Сложила все это вместе на песке, попросила спичек у Петра, присела, подожгла костерок. Он сначала задымил, а потом вспыхнул ярким пламенем. Петр тоже присел рядом с Анютой. Она молчала, и Петр догадался, что от этого молчания зависит его судьба.
— Я буду ждать тебя, Аннушка. Буду писать тебе письма отовсюду, где бы я ни оказался…
— Давай прыгнем через костер, — сказала Анюта просто и добавила, — мы с девчонками так делаем.
— Давай, — обрадовался Петр. Взял Анюту за руку и перепрыгнул вместе с ней через невысокое пламя.
— Закрой глаза, — приказала Анюта, и, высвободив руку, потихоньку стала удаляться и произносить, как заклинание:
— На золотом крыльце сидели…
Петр закрыл глаза.
— Царь, царевич, король, королевич, — продолжала Анюта, и все тише звучал ее голос. Вдруг она крикнула:
— Открой глаза!
Как и прежде легко, уютно сидела Анюта на сером валуне и протягивала к Петру руки. А он продолжал игру:
— Сапожник, портной…
В эти минуты он любил весь мир.
— Кто ты такой? — спросила Анюта. И он ответил вопросом на вопрос:
— Аннушка, что это за кресты там, на скалах?
— Эти? — она махнула рукой. — Это когда рыбаки с большой похожки возвращались, после особо опасного промысла, крест такой вот ставили. Знаки удачи это.
Вглядываясь в сопки, Петр отыскал на самой вершине место и для своего «креста удачи». «Разве не удача, что я дожил до этой встречи?! Надо только очень и очень верить!..»
Плыли по огненной воде черные скалы, и на самом высоком утесе возвышался крест удачи Петра и Анюты.
Путешествие третье. Царевич-королевич
Поезд подошел к тупику, остановился, толпа качнулась, засуетилась. Не войти было, не протиснуться в вагон против людского течения, и Петр, переминаясь с ноги на ногу, стоял рядом с проводником, подрагивая на морозном ветру, потирая уши и посиневший нос. Замерзший, жалкий букетик цветов держав он в руке.
И вот наконец-то втиснулся. Одно купе — пустое, другое, третье, сердце упало. Но в четвертом сидела его Анюта. Заспанная, растерянная. Рядом с ней стоял чемодан, чемоданище, каких Петр не видывал за всю свою жизнь, коричневый, с деревянными ребрами, обитый основательными железными уголками, — не чемодан, а целый дом. Если его поставить на попа, он оказался бы как раз вровень с Анютой.
— Этот глупый сундук с места не сдвинуть, — виновато улыбнулась она и дернула за железную ручку. Послышался жалобный хруст и скрип.
— Что ты, — остановил ее Петр, неловко обнял за плечи, поцеловал в ухо. Это смутило Анюту еще больше. С трудом подняв чемодан, Петр направился на перрон.
— Эй, парень, пуп надорвешь! — крикнул носильщик с пустой тележкой. — Сразу полдеревни упер? Сало? Яблоки? Или булыжники у тебя там?
— Счастье, — с улыбкой ответил Петр.
— А не многовато ли на одного? Столько еще не приходилось видеть. Давай помогу.
Проворный носильщик положил чемодан на тележку, а на него чьи-то сумки, баулы и заспешил, почти побежал к стоянке такси, разгоняя толпу бесцеремонным: «Посторонись! Посторонись!»
Как трудно, оказывается, в суете вокзальной, в холод, заморозивший лицо и чувства, после долгого перерыва встречаться с человеком, которого так ждал… В предощущениях встречи столько было нежности, простых и прекрасных слов, даже молчание было наполнено красотой и значительностью, а вот встретились, и надо просто бежать за носильщиком, стараясь не споткнуться, не налететь на кого-нибудь, а потом стоять в очереди, переступать с ноги на ногу и делать вид, что не спешишь, спокоен.
В такси, в теплом домике на колесах, Петр держал Анюту за руку, догадываясь по взглядам, по движению губ, каково ей…
Впервые приехала в такой большой город. К почти незнакомому человеку насовсем. Летом в Гридине Петр был привлекательный, спортивный, а здесь он съежился, посинел на холодном ветру, заострились черты лица, оно растерянное, — никакой улыбкой не скрыть усталой озабоченности. Петр не хотел маскироваться, пусть видит все, как есть.
Где-то на полпути Анюта спросила:
— А куда мы?
— Как это куда? Ко мне, к нам…
И тут Петр понял: нет, еще не его была Анюта, не может к нему поехать насовсем так, сразу, — впереди еще регистрация брака, свадьба, а уж потом…
— Мама написала сестре Зое, меня ждут. Ты знаешь, где тут Московский проспект?
— Конечно, знаю. Только подождут, успеешь. Я привезу тебя попозже.
Анюта промолчала.
— Кто тебя провожал, тащил этот чемоданище?
— Отец да Витька рыжий, сын Андреича. Да Пахом помогал.
— Мама-то как, плакала?
— Нет, ни слезинки. Только перекрестила меня. Она так всех моих сестер провожала, когда они уезжали от нее. Я ни разу не видела ее слез.
И пока Анюта все это говорила, глаза ее увлажнились, она глубоко вздохнула, потерла переносицу:
— Мамочка моя осталась… Теперь я не скоро ее увижу…
Детским, беззащитным было ее усталое, побледневшее лицо, — ни стойкости матери, ни основательности отца не увидел Петр в дочери крепкой поморской семьи. Он выбрал в жены почти дитя, младшую, — и ответа за нее больше, понял Петр, и еще милее, еще дороже стала ему Анюта.
Долго погромыхивало старенькое такси по Обуховской обороне. Заводы, дома, покрытые налетом копоти, местами высвечивалась Нева в ледяных торосах, а вот уже и сад Бабушкина — деревья в инее, в белом пуху, как во время яблоневого цветения: «Запоминай, Анюта, это все теперь твое». Надо свернуть направо перед заводом Ломоносова, и дальше улица Бабушкина, и длинный дом, похожий на поезд на повороте, по-местному «колбаса», тут будут жить вместе с ними еще несколько сот человек.
Петр с трудом затащил чемодан на четвертый этаж и уже перед самой дверью вспомнил, что ключи остались в старом пиджаке.
— Коммуналка хороша тем, что всегда кто-нибудь дома, откроют.
Петр позвонил раз, другой. Но долго не было слышно ни шагов, ни шорохов. Бабка Саша наверняка дома, только раз в месяц ее увозят куда-то к родне помыться в ванной, обычно это бывает в субботу, а сегодня четверг. Петр и Анюта долго стояли в молчании перед старой дверью с истерзанным, пожухлым дерматином, переглядывались, улыбались смущенно. И вот из тишины внезапно послышалось:
