Константин Локотков - Верность
Марина стояла у зеркала, и Федор не видел ее лица. Но по тому, как высоко она приподнимала плечи и резко двигала руками, расчесывая волосы, он догадывался, что разговор этот неприятен ей.
— Я не навязываю тебе своего мнения, Марина. Напрасно ты думаешь. Танцуй, пожалуйста. Но мне кажется… ходить одной (хотел добавить: замужней женщине, но какой-то внутренний протестующий голос остановил его)… возвращаться так поздно… не совсем безопасно.
— Я хожу с Виктором, — возразила Марина. — На этот счет ты можешь быть совершенно спокойным.
Да, Федор спокоен «на этот счет». Ревность была чужда и непонятна ему. Федора действительно тревожило, что Марину — одну — могут обидеть поздно на улице. Она ходит с Виктором, это хорошо, но… гораздо было бы лучше, если бы жена ходила с мужем. Нет, жена танцует, а муж — не охотник до танцев, — усилием воли подавив невеселые мысли, до глубокой ночи корпит над книгами и конспектами. Работать, работать! Жизнь большая, когда-нибудь и затеплится вновь их семейный очаг: не может же до бесконечности тянуться этот разлад!
Марина возвращалась с танцев усталая и грустная. Хотя бы приходила веселая!
Итак, этот вопрос Анатолия: счастлив ли Федор?
Он отнял пальцы от глаз.
— Не знаю, Толик. Как-то не думал — счастлив, нет ли…
— Об этом надо думать, Федор. Даже если ты нашел уже себя в жизни, все равно держи себя на взводе. Счастье — оно покроется плесенью, если его не обновлять. В жизни всегда есть что-нибудь лучше того, что ты уже достиг.
— Это верно, — согласился Федор. И, желая оставить друга в убеждении, что он, Федор, уже нашел себя в жизни, а за обновлением дело не станет, спросил: — А ты нашел себя в жизни!
— Нет! Все еще мечусь. Хочется чего-то необыкновенного, лететь куда-то, выпучив глаза. Иногда смешно: да полно беситься! Учишься, будешь инженером — что тебе еще надо? Нет, жадны глаза. Дорог так много, и жалко, что только по одной можно идти. Иногда придет глубокое убеждение: ошибся, ошибся, надо было из кожи лезть, но стать… ну, кем? В детстве хорошо рисовал, а художник не получился. Бросил. Стихи писал, знаешь? Отрастил шевелюру, ходил — важничал. Потом понял: стихи мои дрянь. Тоже бросил.
…Вот и Анатолий, оказывается, беспокоен. Почему?
Федор спросил его об этом. Анатолий, усмехнувшись, сказал:
— Спокойствие — душевная подлость.
— Подожди, подожди, — встрепенулся Федор, — это я где-то уже слышал.
— Это Лев Толстой сказал.
— Правильно. — Федор задумался: «Прав он, Лев Толстой? Ну да, его слова вполне определяют довольное спокойствие обывателя».
…Все, о чем они беседовали, занимало обоих в одинаковой степени, потому что все это накопилось за несколько лет разлуки.
— Федор, признаться?
— Прошу.
— Двадцать один год стукнуло — ой-ой-ой, какой большой! А, понимаешь… — Анатолий засмеялся и доверчиво, светло улыбаясь, продолжал: — Нет девушки. Трагедия? Ха-ха! Бывают увлечения, но не то… — Подумав, добавил: — Впрочем, это само приходит. Верно, насколько я разбираюсь? Нет, знаешь что, серьезно, хочется вот такой любви, — Анатолий раскинул руки, — чтобы «с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику». Вот! — Помолчал, склонив голову, и вдруг закивал с хитрой улыбкой: — Да, да, Федор… Стихи, профессия, любовь, много хлопот… бывают и шишки, и ссадины, и ушибы, а… — он заблестевшими глазами уставился на друга, — ни черта не значит. Даже и личное горе, — что говорить, может случиться, — но оно никогда не станет у нас трагедией. Вот в чем дело. Федор! Говорят, нас балуют. Не знаю! Один умник у нас выразился: давайте, говорит, воспитывать людей жесткими, суровыми. Договорился малый! В такой взяли оборот, что только попискивал.
Федор вспомнил Ванина и сразу никак не мог догадаться, в какой это было связи с тем, что говорил Анатолий.
«Постой, постой, — нетерпеливо тормошил он свою память. — Что же это было такое в прошлом, связанное с Ваниным? Ах да, эти сомнения в нем, добром, мягком человеке».
Остались ли эти сомнения? Странно: как-то незаметно Федор освободился от них.
Анатолий приподнял руку и тихо сказал:
— Смотри! — Лицо его было серьезным и сосредоточенным и в то же время будто светилось изнутри тонко и переменчиво. Он торжественно-замедленным движением приподнял правую руку, согнув ее в локте, опустил во внутренний карман пиджака, а затем быстро вынул, — в пальцах он сжимал красный прямоугольник партийного билета, — припав грудью к столу, Анатолий сказал: — Вот это — главное! Приняли!
Федор быстро протянул руку.
— Дай! Что же ты мне раньше не сказал? Эх, ты! — И он взял билет.
Анатолий улыбался, наблюдая за выражением лица Федора. И как у него недавно, когда он доставал билет, так и у Федора сейчас было на лице выражение серьезно-сосредоточенное и торжественное.
«Стрелецкий Анатолий Владимирович, год рождения 1919, — читал про себя Федор, — время вступления в партию — сентябрь, 1940 год. Ленинский райком ВКП(б), г. Москва».
Билет был точно такой, как и у него, Федора, только с другими данными.
— Да. Это главное. Береги!
Анатолий развернул билет, заглянул в него, сложил осторожно, улыбаясь, опустил в карман и попробовал сверху пиджака: надежно ли? Задумался, склонив голову, потом зачем-то оглянулся, будто увидев впервые все окружавшее его, встал.
Федор поднялся вслед за ним.
— Пойдем. — Идя рядом с Федором, держа его за руку, Анатолий говорил: — Знаешь, Федор, о чем я думаю? Удачно мы родились, черт возьми! Время-то какое, а? Великое время и — требовательное! С нас многое спросится! — Он приблизил к Федору улыбающееся лицо и шутливо-угрожающе низким голосом произнес, стиснув его руку: — Крепись!
— Слушаю-с! — в тон ему отозвался Федор.
Глава девятая
Первое заседание партийного комитета было посвящено итогам соревнования. Выступали многие, но Ванин с деликатной настойчивостью вел заседание по тому руслу, которое, видимо, он наметил.
Любители поговорить чувствовали себя связанными его осторожными, тихими замечаниями:
— Вот этого не следует… Это не надо. Скажите вот о чем… Вы кончили?
Улыбка и — легкий, успокаивающий жест рукой.
— Нет, нет, достаточно, достаточно… Вот, я вижу, товарищ Ремизов выражает нетерпение, пощадим его, дадим слово, хорошо?
И, чуть приподняв худенькие плечи, прицеливается в Ремизова глазами:
— Пять минут. Надеюсь, вас устроит?
По просьбе Ванина Стрелецкий рассказал о жизни своего института.
Радость встречи с другом омрачилась для Федора неожиданно пришедшим сознанием, что у него, в сущности, мало друзей. С Виктором Соловьевым, которого уважал за его отличную учебу и, особенно в последнее время, за склонность к поэзии, вчера поссорился. Виктор, член комитета, собиравший взносы с комсомольцев, оказывается, сам не платил их более трех месяцев! Федор заявил ему, что этот вопрос он вынес на заседание комитета и на общее комсомольское собрание института.
— Чтобы всыпали и тебе и мне за излишнюю доверчивость, — сказал он Виктору.
Тот долго не показывал билета. Затем показал и, засмеявшись, шутливо стал упрашивать:
— Прими! Внесу все до копеечки. По-товарищески, по-родственному.
Поняв, что Федор на это не пойдет, Виктор обозлился. Дело кончилось ссорой.
Лишь в Анатолии Стрелецком и Аркадии Ремизове Федор находил близких друзей.
Рассматривая открытое, обветренное, с горячими глазами лицо Анатолия, всю его подбористую сильную фигуру спортсмена, Федор думал о той внутренней страсти его, что так и сквозила в словах и жестах.
Прямо перед Стрелецким сидел Ремизов. Подперев щеку рукой, он слушал так, будто внимал откровениям. Глаза — черные, большие, внимательные, а на лице затаенная улыбка.
Отчитывался секретарь комсомольской организации технологического факультета, студент четвертого курса Привалов. Это был грозный противник. Соревнуясь с ним, Федор чувствовал, что во многом механическому факультету надо поучиться у своего собрата. У технологов меньше отстающих студентов, общественная жизнь направленней, и вообще, подметил Федор, технологи выглядели дружней, сплоченней механиков.
Худой, очень высокий, с широкими плечами, Привалов томился за столом: ни развернуться, ни взмахнуть рукой; он делал все громко и свободно, юношеский неокрепший бас всегда — на митингах и на совещаниях — гремел на высоких нотах; его не останавливали, знали: останови — и завянет Привалов, потеряет мысль.
Слушая его, Федор с торжеством посматривал на Анатолия: вот, дескать, какие мы!
Впрочем, какие мы, покажет второе заседание, с отчетом Федора. Ванин подведет итоги. Это заседание перенесли на вечер. Все отправились на теоретическую конференцию, которая шла уже третий день. Сегодня слушали доклады по физике. До этого Федор был свидетелем одной картины, которая глубоко его взволновала.
