Борис Изюмский - Призвание
Все знали, что Бокова, вот уже третий год, пишет работу о воспитании чувства чести у школьников, многие учителя помогали ей, и сообщение завуча принято было с радостью.
Сразу зашумели, словно посылали их всех, окружили растерявшуюся Серафиму Михайловну, пожимали ей руки, обнимали и напутствовали:
— Серафима Михайловна, главное — не теряться!
— В добрый путь!
— Восемнадцатая школа в гору пошла!
— А я завидую, по-хорошему завидую!
— Серафима Михайловна, давайте еще разок обсудим на педсовете ваши тезисы!
Бокова, взволнованная, оглядывалась вокруг, отвечала на рукопожатия.
— Мы и там будем вместе… Я расскажу прежде всего о вашей работе…
Она раскраснелась и сразу помолодела.
Багаров протиснулся к ней поближе.
— Серафима Михайловна, дорогая, — умоляюще начал он, — зайдите там в сто десятую школу, у них, говорят, в химическом кабинете… Короче, я приготовлю вам вопросничек.
— Хорошо, зайду, — с готовностью согласилась Серафима Михайловна, нисколько не удивляясь просьбе. Багаров сам охотно выполнял такие поручения.
— А на Садовом кольце, около Каляевской, есть магазин наглядных пособий… — продолжал Багаров.
Бокова покорно приняла и это поручение.
— Серафима Михайловна, — осуждающе глядя на Багарова, сказал завуч, — я дам вам несколько интересных работ восьмиклассников на тему: «Как мы боремся за честь школы».
— Вот за это спасибо! — обрадованно воскликнула Бокова.
— А мы с комитетом комсомола подготовим вам фотоальбом о Герое Светове, покажете в Академии, — раздался голос Сергея Ивановича.
— Вы в Москве остановитесь у мамы… Обязательно! — требовала Анна Васильевна.
— Но, может быть, это неудобно? Я стесню ее…
— Неудобно? — с недоумением, поражаясь такому предположению, переспросила Рудина. — Да вы никогда не можете стеснить мою маму!
В дверь учительской просунулась голова Бориса Балашова:
— Сергей Иванович, вы меня вызывали? — разыгрывая заинтересованность, спросил Балашов.
Кремлев нахмурился. Извинившись перед Серафимой. Михайловной, он направился к Балашову, отвел его в сторону и тихим властным голосом стал за что-то отчитывать. Можно было разобрать только: «Долго ли это будет продолжаться?.. ответственность… самоуважение». Балашов побледнел. Наконец классный руководитель отпустил его.
К Сергею Ивановичу подошел завуч. Вопросительно посмотрел на Кремлева:
— Напутствовали?
— Надолго запомнит, — коротко бросил Кремлев.
— А вот и напрасно, коллега, вы его именно сейчас вызывали, — мягко сказал Яков Яковлевич, — Этими внушениями в перемену мы только взбудораживаем, выключаем виновника из очередного урока, да… и правду сказать… мешаем своим товарищам отдохнуть.
Сергей Иванович удивленно посмотрел на завуча: «Вот о чем не подумал»… И вдруг сделал для себя открытие: ни сам Яков Яковлевич, ни директор никогда не выговаривали учителям перед уроками. В этом был свой смысл.
* * *В учительскую вошел Борис Петрович.
— Кто ко мне на урок, товарищи? — громко спросил он. — Прошу в физический кабинет.
Раздался звонок. Несколько человек пошло за Волиным. В коридоре им встретились торопливо идущие учителя. Это была неисправимая категория вечно «въезжающих» в перемену. Не успевая записать пройденное, они, к огорчению товарищей, всегда с опозданием, под самый звонок, приносят в учительскую журнал и, на ходу протягивая его преемнику, говорят извиняющимся тоном: «Несу, несу! Простите, на минуточку задержался»…
Анна Васильевна, идя рядом с Боковой, виновато прошептала:
— У меня сегодня на уроке неприятность произошла: неверно назвала год рождения Некрасова. А они сразу заметили… Я не стала выкручиваться и говорю честно: «Ошиблась».
— И правильно сделали, — одобрила Бокова, — ошибиться каждый может, а лгать да изворачиваться — никому не простительно!
…Бориса Петровича учителя называли в шутку между собой «возмутителем спокойствия». Он с готовностью подхватывал каждое интересное начинание, не давал никому зазнаваться, жить прошлой славой и любил говорить, что нельзя авторитет завоевать однажды на всю жизнь, что его следует постоянно поддерживать и укреплять настойчивым трудом.
Волина неспроста назвали «возмутителем спокойствия». Он приглашал ученых города в школу на «Ломоносовские чтения», вместе с учителями посещал вечерний университет, сооружал с ребятами ветродвигатель. Если, придя на урок к учителю, Борис Петрович «с пристрастием» проверял знания детей или на педсовете придирчиво критиковал урок, то получалось это у него не желчно, не зло, а так, что учитель чувствовал — это делается для его же собственной пользы, и после кипения страстей дружба с директором становилась еще крепче.
Борис Петрович умел легко и просто сходиться с людьми: с охотником поговорить об охоте, с сельским плотником — о том, как лучше строить избу — в «лапу» или в «крюк», с пчеловодом — о таинствах сбора меда, и его искренняя общительность привлекала к нему людей.
Чутко прислушиваясь к работе школьного механизма, Волин сразу улавливал нарушение ритма или «холостой ход» и, опираясь на коллектив, принимал меры, чтобы подъемы были решительней, а спады — неопасными. Он понимал: успех школы зависит от учительского коллектива, и все свои душевные силы, весь свой большой опыт направлял прежде всего на создание такого коллектива.
Но первейшей и святой своей обязанностью Борис Петрович считал — быть честным учителем физики. Никогда, даже в дни самой большой занятости, он не отодвигал подготовку уроков на второй план. Если бы он это сделал, то потерял бы уважение к себе.
* * *На урок Бориса Петровича пошли все, кто был свободен в этот час.
Борис Петрович не любил специально подготовленные «открытые уроки», называл их расписными пряниками, считал, что любой урок должен быть открытым, что к каждому из них учитель обязан готовиться так, словно бы знал наверное, что к нему придут взыскательные критики.
Когда учителя вошли в физический кабинет, девятиклассники были уже там. Двое из них — ассистенты — заканчивали расстановку приборов на длинной невысокой стойке.
Распределительный щит, реостаты, гальванометр делали комнату похожей на кабину какого-то фантастического корабля для межпланетных путешествий.
Кабинет физики был гордостью школы, ее детищем. Ученики своими руками собрали генератор, сделали киноэкран, подвели электропроводку к каждому столу, нарисовали портреты великих русских изобретателей и сталинских лауреатов-физиков.
Внес свою лепту и завхоз Савелов: две великолепные доски были его вкладом.
Учителя сели за дальние столы. Сергей Иванович оказался рядом с Анной Васильевной. Впереди них расположились Корсунов, Серафима Михайловна и Яков Яковлевич.
Волин начал урок не по укоренившемуся шаблону, не с опроса, а с рассказа. Тема — «Центростремительная сила» была, как назвали бы ее искатели внешних эффектов, «невыигрышной». По всему чувствовалось, что это обычный для Бориса Петровича урок, какие он дает всегда.
В синей куртке, седоволосый, торжественный, Волин походил на всемогущего волшебника: протягивал руку — и зажигалась лампочка, делал плавное движение — и гудели приборы. Он передвигал рычажки пульта, вращал центробежную машину, вызывал отвечать с места то одного, то другого ученика, рисовал на доске цветными мелками и уточнял ответы. Было такое впечатление, что класс вслед за учителем втянут в стремительное движение мысли, что какими-то невидимыми путями ему передается энергия учителя.
— Как вы думаете, почему наружный рельс железнодорожного полотна на заворотах приподнят? — пытливо спрашивал он у класса и тотчас же десятки рук тянулись вверх.
— Я вам позже задачу дам: рассчитать мертвую петлю, сделанную впервые в истории отважным русским летчиком Нестеровым, — мимоходом сообщил учитель, и любители таких задач нетерпеливо заёрзали на своих местах.
— Борис Петрович, — поднялся Рамков, — если можно, дайте сегодня.
Волин улыбнулся.
— К ее решению надо подойти…
Сразу после звонка все, кто был на уроке, собрались в учительской на обсуждение.
— Только без любезных расшаркиваний, — предупредил учителей Борис Петрович. — Прошу говорить, как всегда — прямо и честно.
Первым выступил Кремлев.
— Урок хороший, но, думаю, Борису Петровичу интересно послушать о кое-каких мелких недостатках, более приметных со стороны, а нам обменяться мыслями…
— Несомненно!
— Мне кажется, Борис Петрович, — продолжал Кремлев, — что когда отвечал Машков, вы напрасно остановили его на полуфразе… Интересно, как бы он дальше изложил свою мысль, какова логика построения…
