Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы
— Зачем за угол? — захныкал Котя. — Скажи тут.
Микитка повернулся и пошел, а Котя поплелся за ним.
— Ну, скажи тут! Что тебе, деньги стоит?
Они зашли за угол.
Микитка придвинулся к Коте. Тот отшатнулся, но Микитка схватил его за рукав и горячо зашептал:
— Булка есть?
— Есть в буфете.
— Давай тащи всё! — приказал Микитка.
— А зачем тебе булка? — спросил Котя.
— Не твое дело зачем. Сказано тащи, и все! И не гуди, слышишь? — глухо и серьезно сказал Микитка.
Когда мы снова появились у рощи, я сначала не понял даже, что случилось. Вся она, взъерошенная, тревожная, полна была шума крыльев.
Прилетели грачи.
Они кружились над темными лохматыми гнездами и оголтело, надсадно кричали, кричали до боли в ушах.
О чем и зачем они так кричали? Что они — были разорены, эти гнезда, или в них было сыро, холодно, неуютно, или это — от радости, что прилетели наконец в родную рощу, что узнают знакомые осины и березы?
Я стоял под мокрыми, темными осинами и слушал смутный голодный крик. Непонятная сила вдруг захлестнула меня, и я закружился на месте и тоже закричал что-то свое, весеннее, отчаянное, бездумное: «Ехал грека через реку, видит грека — в реке рак…»
Сидевшие на нижних ветвях грачи вдруг притихли, направив вниз грубые сердитые клювы.
— Микитка, а откуда ты знал, что они сегодня прилетят, откуда ты только знал? — кричал я.
— Да уж знал, — загадочно ответил Микитка. — И то запоздали.
— А где они были, Микитка?
— Отсюда не видать.
— А почему они опоздали? Их, наверное, война задержала, да? — решил я.
А грачи носились над рощей и кричали до хрипоты.
Постепенно стало прохладно, тихо, сумеречно. Над рощей взошла луна, и от ее света казалось еще холоднее, и тогда налетело студеное дыхание зимы, и снова замерли, замерзли деревья.
…Вдали забелели березы, словно вышли скелеты из земли.
Я остановился.
— Ну, чего ты там? — спросил Микитка. Он взглянул на меня колючими глазками. — А боишься, так поворачивай!
И он пошел вперед.
— Микитка! — закричал я.
Но он шел не оглядываясь.
— Ой, Микитка! Стой, стой! — неистово кричал я и бежал за ним.
— Что, уж не боишься? — добродушно спросил Микитка.
— Пойду, — сказал я с плачем и раскаянием.
Бегущие по небу рваные темные облака создавали тревогу. Мы ползли в кустах. Где-то тут он должен быть, где-то тут мы его оставили. Замерзшая трава хрустела, мертво светились ледяные почки на кустах ракиты.
— Ау! — тихонько окликнул Микита.
Но никто не откликался. Лишь что-то жестко скрипело у болота.
Микитка вытер рукавом пот с лица, оглянулся и вдруг дал знак: сюда!
Повстанец лежал распластавшись и смотрел в небо, на плывущие над вершинами лунные облака.
— Дядько, ты зачем так?.. — жалобно спросил Микитка. — Мы тебе булку принесли…
Тот перевел глаза на нас, но молчал.
— Дяденька, дяденька! Ты скажи: чего надо? Мы сделаем, — говорил Микитка.
Повстанец как бы услышал наконец, что ему говорил Микитка, глаза его стали моляще-пронзительными. Чего они хотели? Мы смотрели и не могли догадаться. И вдруг они стали как-то туманиться.
Как птица, он закатывал глаза, и белки глаз пугающе, ослепленно сверкали.
— Дяденька! — закричал Микитка. — Ты послушай, дяденька, не помирай!
Зрачки медленно возвращались.
— Дяденька, скажи что-нибудь, ну, скажи! — просил Микитка.
Повстанец с жалостью смотрел на нас черными, глубокими, страдальческими глазами, словно знал, что и нам когда-то придется вот так лежать в глухом, неведомом тальнике, смотреть в небо, на облака, на вечно куда-то бегущие облака, к которым не дотянуться, но которые живут в душе, когда лежишь вот так, распластавшись на холодной и юной весенней земле.
И вдруг он заговорил.
Потемневшими губами, захлебываясь, он что-то говорил горячим, обжигающим, непонятным шепотом, глаза у него тускнели, но в глубине их, где-то на самом дне, там, за тридевять земель от жизни, вспыхивала и угасала, вспыхивала и угасала искра жизни.
Но вот они опять закатились.
— Ой, дяденька! Открой глаза! Ну, открой, что тебе, жалко! — кричал Микитка.
Но он не шевелился, и желтое лицо его все больше серело.
Ноги вытянулись, и сразу шинель и обмотки стали похожи на грязные тряпки. И стало страшно.
Микитка стянул картуз, по-взрослому перекрестился и сказал:
— Царство ему небесное.
— А что такое царство небесное? — спросил я.
— Чтобы ему было хорошо, — ответил Микитка.
— На том свете, да? — спросил я.
— Не на этом же! — сердито сказал Микитка. — Ну, чего стоишь?
Мы хотели перетащить его на сухой травяной бугор, но он был тяжелый и неповоротливый и даже не сдвинулся с места.
Налетел ветер, зашумел, засвистел в голых деревьях, и сквозь черные сучья выплывала ярко-светлая луна.
Лес, залитый лунным светом, был точно во сне. Деревья в длинных, могильных балахонах тумана стояли, растопырив руки с траурными гнездами, и просили о чем-то это бледное бессонное небо.
Мы пошли, и вокруг закачался зыбкий лес, холодные капли струились, как слезы, по лицу, под ногами скрипел стеклянный ледок, и вокруг была ужасная, безнадежная тишина.
Луна стояла над вершинами, и свет ее все разгорался и разгорался, и в роще стало светло как днем — видна была каждая хвоинка.
— Слышишь? — сказал Микитка.
Сквозь оледеневший, застывший покой где-то тонко, жалобно звенел ручеек. Он не хотел уснуть, нет, он пел, бурлил, и этот звук скоро заполнил собою всю ночь.
3. Качке
Фамилия нашего немца никому не известна, но вся улица зовет его Качке.
— Качке идет, — говорят, когда он, переваливаясь на утиных ножках, идет от дома к дому.
Утром, когда топятся печи и квашня еще вздыхает под байковым одеялом, Качке появляется на кухне с плетеным кузовком и, приподняв реденькие, бесцветные брови, выставив кузовок, щелкает над ним пальцами:
— Контрибуция!
И раскрасневшиеся от огня печей хозяйки, вытерев руки о передник, кладут ему в кузовок пару яичек, или посыпанный корицей коржик, или ножку вчерашней курицы и со сладкой улыбочкой говорят:
— На тебе, холера, подавись!
Если Качке кажется мало, он говорит:
— Ельки-пальки! — и показывает волосатый кулак.
Тогда хозяйки прибавляют еще яичко или коржик.
Если же ему говорят: «Ниц, ниц!», он сам лезет под печь или в чулан и выходит оттуда с паутиной на каске, вынося уже не два, а десяток крупных жемчужных яиц или целую курицу.
Иногда Качке ради забавы вдруг говорит:
— Шпиг! Шпиг! — и заранее хохочет, зная, что скорее тут найдешь жирафа, чем свиное сало.
И когда хозяйки в ужасе машут руками, это доставляет ему большое удовольствие, и он уходит, громко хохоча.
Там, у себя, он жарит яичницу из дюжины яиц, имеется у него и завернутый в мокрую тряпочку шпиг, который он нарезает тонкими розовыми ломтиками, и треск и шкварканье немецкой яичницы слышны по всему двору. Он съедает ее один, медленно, аккуратно, дочиста вылизывая куском хлеба сковородку, съедает и этот жирный, почерневший кусок, запивая мутной бурдой, которая хранится у него в металлической бутылке с немецким ярлыком. Поевши, он всегда моет и до блеска чистит песком свою сковородку.
И когда Качке, коротконогий, пузатый, в подтяжках, ходит по двору с кастрюлькой, то и подумать нельзя, что это солдат, — он похож на портняжку, на пекаря, на цирюльника, на кого угодно, только не на солдата; и куры, и гуси, и утки свободно разгуливают и ищут зернышки и даже шныряют у него под ногами. Но едва он появляется в каске, с ружьем, как все живое с криками разбегается в разные стороны.
Качке вскидывает на плечо ружье и громко говорит «ауфвидерзейн», извещая, что уходит не насовсем, а еще придет.
На кладбище светит солнце, цветет бузина, а там, за валом, на плацу, стучит барабан, выкрикивают немецкие команды. Солдаты идут, высоко, по-гусиному подбрасывая ноги, и наш Качке тоже усердно, старательно подбрасывает свои утиные ножки, и в строю совсем незаметно, что он лапчатый.
Все тревожнее бьют барабаны. Обтирая со лба пот, пузатый Качке тяжело бежит, падает на землю, целится и вдруг вскакивает, и колет, и шпыняет воображаемого противника, и, раскрасневшись, тяжело дыша, как заведенный делает то, что делают все.
Потом вместе со всеми он сидит на кладбищенском валу, и, пока все курят и рассказывают всякие истории и громко хохочут, Качке в сторонке чистит прутик, улыбается рассказам и лишь иногда, когда все особенно хохочут, робко оглядывается, нагибается и стыдливо нюхает цветочек.
А вечером, когда он без каски и даже без мундира, в рубахе, одиноко сидит на лавочке у ворот и, глядя на первую звезду, задумчиво играет на губной гармонике, мальчики останавливаются и смотрят на него. Но он не любит этого и, отняв от губ гармонику, по-кошачьи кричит: «Вэк! Вэк!» — и остается один на один с яркой, глядящей на него вечерней звездой.
