Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы
Когда Левка в первый раз заиграл похоронный марш и среди ясного дня, среди хриплого крика ворон и суетных перебранок стряпух («Я дала вам перец, а вы что мне вернули — пыль?») вдруг зародились глубокие, скорбные звуки, — все вздрогнули, и в доме и на дворе стало тихо, как на кладбище. Все с тоской прислушивались к рыдающим прощальным звукам, возвещавшим, что отныне больше уже никогда ничего не будет.
И Чижик на своей голубятне, пришивавший к фуражке блестевший на солнце огромный лакированный козырек, застыл с иглой в руке, печально раздумывая: «Зачем же лакированный козырек, когда все кончается этим?»
И Ерахмиэль, держа в зубах деревянные гвоздики, грустно поник головой над старым, латаным-перелатанным сапогом: вот так прошла и его жизнь у косого окошка, в которое ничего не видно, кроме пыльных башмаков.
А пьяный, пахнущий дымом и водкой пожарник вдруг проснулся и выбежал в одном белье и каске, думая, что пожар.
Но когда после похоронного марша Левка сразу же заиграл туш, снова взошло солнце. И Чижику показалось, что разноцветный, с лакированным козырьком картуз — это как раз то, что нужно для настоящей жизни, ибо ничто на свете не может так исправить настроение человека, как веселый картуз. А Ерахмиэль ударил колодкой по голове ученика, чтобы не зевал, и оба они застучали молотками, вгоняя гвоздик за гвоздиком, уверенные, что придет и их время и им принесут хрустящую новую лакировку и скажут: «А ну-ка, сшейте пару джимми». А пожарник снова заснул, понимая, что, пока играют туш, беспокоиться не о чем. И стряпухи взялись за соль и перец, и мальчики погнали обручи…
И все было хорошо.
Постепенно к Левкиной музыке все привыкли, и при похоронном марше и при туше жизнь шла своим чередом. И один только учитель, как человек, которому надо было сосредоточиться на мысли, волновался, потому что ведь Левка, сыграв один похоронный марш, этим не ограничивался, а тут же начинал все сначала.
Учитель не выдерживал: «Боже, мне кажется, я рассказываю не о сотворении мира, а о его гибели». И он говорил мальчику:
— Пойди и скажи этому человеку — пусть перестанет, иначе я вызову на его голову все семь проклятий.
Через минуту мальчик прибегал:
— Я ему сказал, учитель.
— А что он тебе ответил?
— Он ответил, что у него репетиция.
— Так пойди и скажи, пусть он репетирует туш. Разве ему не все равно, что дудеть?
Мальчик убегал и через минуту возвращался.
— Я ему сказал, учитель.
— Ну и что он сказал?
— Он сказал, что у него сегодня похороны, а не парад. Завтра будет парад, и он весь день будет играть туш.
И учитель стучал ладонью по книге и говорил:
— Конец!
А мальчики, схватив тетради и ручки, выбегали на улицу и с криком «ура! Ура!» шли в атаку.
А где же сам хозяин дома, господин Бибиков?
Никто не знает…
Одни видели его в Киеве, другим снилось, что его похоронили на кладбище, а третьи говорили, что он, наверное, уехал в Америку.
Часть третья
Чужие и свои
1. Господин Бибиков возвращается
Сухо, неслыханно били барабаны, и где-то отдаленно, в гнетущей, придавившей весь городок тишине играл горн.
Немцы в темных, надвинутых на самые брови касках сплошной серой стеной кованым шагом прошли по весенним улицам. Злые и бешеные иноземные кони цугом, взламывая булыжник, пронесли за ними длинные, как целая улица, пушки.
И вот уже ярко-оранжевый штабной провод протянулся по тощим голым акациям, в маленьких домиках злобно зазвенели полевые телефоны, и солдаты-монтеры гортанно закричали: «Драй, фир… Драй, фир…» А у плетней и крылечек стояли лошади или высокие велосипеды с большими красными седлами, и почему-то казалось, что и они когда-то были живыми лошадьми, но это им надоело.
Вот в это время в воротах и появился господин Бибиков — в крылатке, с докторским саквояжиком, и веснушчатый Котя — в клетчатых гетрах и клетчатом кепи.
Учитель священной истории равнодушно взглянул на них сквозь свои очки и снова склонился над Книгой книг.
— Учитель! — закричал Котя и снял кепи. — Мы вернулись!
Учитель устало поднял глаза: «Все это уже было…»
Войдя в дом, господин Бибиков и Котя сразу же увидели демонов с красными глазами и обрадовались им, как родственникам.
— Папа, они смотрят на нас! — воскликнул Котя.
— Конечно, — сказал господин Бибиков, — они узнают хозяев.
Хозяева пошли по всем комнатам.
— Папа, и японец здесь!
Золотой японец протягивал им поднос с фруктами. У господина Бибикова даже слезы появились на глазах.
— Боже мой, как он постарел, — сказал Бибиков.
Золотой японец, и господин Бибиков в крылатке, и толстый Котя в клетчатом кепи казались теперь одной семьей.
— А глобус где? — подступил ко мне Котя.
Я отдал Коте глобус. Он схватил его обеими руками и стал внимательно разглядывать: на месте ли все острова, не вытянул ли я из глобуса девятый меридиан? Больше всего он почему-то боялся за девятый меридиан.
Через час Котя появился снова. Понюхал воздух и скривился.
— Чего тебе надо, Котя? Что ты тут нюхаешь? — спросил дед.
— Я не нюхаю, — сказал Котя. — Я пришел от своего папы.
— Ну, и что хочет, например, твой папа? — спросил дед.
— Мой папа хочет, чтобы вы наконец заплатили деньги за квартиру.
— А что еще хочет твой папа?
Котя молчал.
— Больше ничего не хочет твой папа?
— Нет, он больше ничего не хочет. Он хочет, чтобы вы заплатили за квартиру, — уныло проговорил Котя.
— Так ты пойди и скажи своему папе, что, когда будут деньги, я сам принесу.
— А когда у вас будут деньги? — спросил Котя и оглянулся.
Дед опустил глаза в молитвенник.
Котя потоптался на месте и сказал:
— Тогда мой папа сказал, что вам придется съехать с квартиры.
Дед горячо шептал молитву, всем видом показывая, что он уже на седьмом небе, среди райских кущ и его мало беспокоят угрозы господина Бибикова.
— Мой папа велел, чтобы вы не забыли… А ты, — обратился Котя ко мне, — больше в сад не ходи, не смей!
Дед поверх очков посмотрел на жирную спину удаляющегося Коти и прошептал:
— У большого борова родится маленький боров. Разве нет, господи?
Давно известно, что на каждой улице есть свой сумасшедший, свой нищий, теперь же к ним прибавился и свой немец.
Появился немец и у нас. В каске, коротконогий, пузатый, с ранцем на спине, он шел, покачиваясь на своих кривеньких ножках. В первый раз я видел пузатого солдата. В моем огненном представлении войны этого быть не могло.
Из всех окошек на него глядели, а он не обращал внимания и шел прямо к дому Бибикова.
Здесь он остановился и посмотрел на окна.
Чижик, который за свою жизнь сшил шапки, наверное, целому государству — и городовым, и почтальонам, и пожарникам, и самым маленьким мальчикам, у которых картузик как пуговка, и их учителям, в больших бобровых шапках которых умещалась вся мудрость и ученость, — Чижик встречал человека и судил о человеке только по шапке. А сапожник Ерахмиэль видел суть человека не в шапке, а в башмаках, — по башмакам, по походке определял он вес человека в обществе, важность, богатство и уверенность в жизни.
И, таким образом, Чижик и Ерахмиэль всегда спорили и не сходились во мнении относительно людей. Но на этот раз Чижик, сверху увидев железную каску с шишаком, и Ерахмиэль, в ту же минуту увидевший в свое окошко подкованные железом башмаки, в первый раз в жизни сошлись во мнениях.
И Чижик наверху спрятал голову в свою голубятню, а Ерахмиэль захлопнул окошко.
Один Микитка, не обращая внимания на пришельца, сидел во дворе и шлифовал стеклышком новую бузиновую дудочку.
— Пупэ! — капризным голосом позвал немец.
— Чего надо? — грубо спросил Микитка, продолжая свою работу.
— Ком! — крикнул немец.
— Обождешь, — буркнул Микитка, не трогаясь с места.
Булька, всем своим видом показывающий, что и он участвует в строгании бузиновой дудочки, не поворачивая мохнатой морды, бурчал: «Ну, чего пристали, не видите, человек делом занят».
— Тутай! — завизжал немец и топнул ногой. — Ко-ко!
— Ну, вот еще раскудахтался, — сказал Микитка, спокойно положил на подоконник стеклышко и бузиновую дудочку, подтянул штаны и, нахлобучив шапку, с ленцой пошел на зов.
— Скоро! Скоро! — кричал немец.
— Успеешь! — говорил Микитка.
Ах, Микитка, Микитка! Непостижимая тайна твоего хладнокровного, молчаливого бесстрашия всегда восхищала меня, у которого страх, восторг, ужас тотчас же вырывались наружу: «Ух, ух!..»
— Швайн! — завопил немец.
Но Микитка презрительно молчал в своей нахлобученной шапке.
