Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
Казаки растерянно хлынули от стола, пятясь к порогу.
— Кто открыл амбар, я спрашиваю?
Казаки прятались друг за друга, молчали, будто у всех сразу отнялись языки. Забурунный подогнулся, скривил рожу и, мелькнув чубом, выскочил на улицу.
— Да вы знаете, скоты!.. Да я вас!.. Остолопы! Полицейский, отвези вот этих двух крайних в станицу, в тюрьму… Кстати, передай моему секретарю пакет, — и протянул полицейскому засургученный сверток.
Казачок с куриным хохолком — один из «крайних» — посопел, подергал ногой, но уйти не решился. Рядом с ним завздыхал старичок с пегой бородой. Все лицо его было так исколупано, что курице негде было клюнуть, — Филиппов однополчанин Курдюмов подремонтировал его с легкой руки. Следователь на них даже не посмотрел больше. Повернулся к двери спиной, уселся за стол и, тяжело отдуваясь, подтянул к себе пузатый портфель. Порылся в нем, вытащил какой-то смятый клочок бумаги и оседлав нос очками, нагнулся над ним:
«Учиняет произвол и неповиновение властям, как-то: перепахал лично у меня, принадлежащую мне, хуторскому атаману, землю. Как иногородний и бог весть откуда пришлый, не имеет почтения к казачеству, хотя среди казаков живет уже издавна. Над святыми отцами насмехается и в церковь православную не ходит — нешто кто затащит! — а верует неизвестно кому. А как и прочее… не повинуется властям. Хуторской атаман, урядник и георгиевский кавалер Павел Арчаков». Ниже подписи приписка: «Гнет дуду за большевиков и чтобы землю всем иногородним».
«Вот она, гопкомпания! Хорош, хорош этот субчик, Яков Коваль!» — и следователь щелкнул ладонью по портфелю, такому же мягкому, как и сам хозяин. Хлопок гулко рассыпался по комнате. В правлении было уже пусто.
Андрею-батарейцу надоело сидеть, и он встал. Подпирая головой потолок, походил по амбару. Ходил и вполголоса бубнил ругательства: сегодня он собирался вырубить кизяки — взял на день у соседей рубак, — а вместо этого угодил сюда. Подошел к двери и заглянул в щелку: на улице никого не было, и некому было крикнуть, чтоб отперли. Даже ребятишек — и тех не было. В пожарном сарае стояла тишина. Железная крыша накалилась от солнца, и в амбаре становилось душно. По лицу Андрея из-под фуражки стекал пот, попадал в сплошные рассечины, и лицо от этого горело. Андрей толкнул двери, но они держались крепко.
— Вот взять чурбан да выломать. Ну, за что мы сидим?
— Ты, Андрей, не выдумывай! — Яков, поворачиваясь, подтянул ноги и охнул от укола в боку. — А то мы угодим в станицу. Знаешь, как они рассвирепели теперь. И так, должно, влетит нам за нашего молодца.
— Молодец-то он молодец, да леший его принес домой, греха немало. Знает щенок, чье сало упер, и нужно бы остерегаться. — Андрей отдавил Якову ногу и опустился подле него. — Давай-ка с горя закурим да потянем, что ли, родителей помянем.
— Давай, — согласился Яков.
Напрасно Андрей беспокоился о своих делах. За весь день к амбару никто и глаз не показал. Вечером мимо них пожарники провели лошадей. Андрей крикнул, но пожарники и близко не подошли, только хохотнули и заругались. Пришлось им, голодным и обозленным, устраиваться в амбаре на ночь. Лежа на голых досках и перекидываясь с боку на бок, они крепко порешили, что если завтра их не выпустят — в следующую ночь они обязательно выдавят дверь.
Рано утром — по амбару едва начали расплетаться узоры солнца — загремела цепка, и на пороге появился полицейский.
— Ну как, живы тут? — и ощерил прокуренные зубы.
Андрей приподнялся, одернул смятую, загрязненную рубашку и, сердитый, не говоря ни слова, попер к двери.
Полицейский преградил ему дорогу:
— Куда, куда! Я только за Ковалем пришел. Тебя атаман не разрешил выпускать.
— Да он меня сажал, твой атаман! — гаркнул на всю улицу Андрей.
Полицейский вытянул Коваля за рукав, прихлопнул дверь. И Андрей зарычал, мечась по амбару.
Он не знал того, что Якова тоже не освободили. Из амбара полицейский повел его прямо в кузню. По подсчетам атамана на его сотню не хватало оружия; он приказал полицейскому взять Коваля, так как кузнецов в хуторе больше не было, и вместе с ним доделать нужное количество пик (атаман боялся пускать кузнеца без надзора, тем более что следователь не разрешил его брать).
Коваль раздул горн, очистил наковальню, разыскал инструменты, и работа закипела. От голода у него подвело живот, но было не до еды. Чего ради тут трется полицейский? — думал он. Ведь делал же он пики без него. Нешто скоро потребовались — пришел помогать? Но какой же из него помощник, когда он клещи не умеет держать!
— Ты чего, кусок хлеба отбивать у меня вздумал? — шутил Коваль, разгребая железкой угли. — Все равно ничего не выйдет. Я ведь на этом деле собаку проглотил. Тридцать лет, чай, шпарю. А-а, помогать! Ну, дуй тогда горн, больше-то ничего не можешь.
И полицейский подчинился.
Часа через два, когда Яков Коваль, отирая фартуком пот с лица, закуривал — в шипение горна ворвался бешеный колокольный трезвон:
Бом-бом, дилинь-бом-дилинь-дилинь-дилинь-бом…
«Что такое? — Яков прислушался. — Архиерея, что ли, встречают? Пасха прошла, а по-пожарному так вроде бы не звонят».
А по хутору в это время, поднимая пыль столбом, шла полусотня казаков — карательный отряд, вызванный следователем. Впереди, на поджаром дончаке, помахивая плеткой, гарцевал уже немолодой есаул с узким испитым лицом. Всадники — почти все с урядницкими лычками — подбоченясь, орали песни:
Ой-да веселитесь, храбрые донцы-казаки,
Честью, славою своей…
За отрядом гурьбой мчались ребятишки, собаки. Из хат — взглянуть на служивых — выбегали бабы, старики, девки. Старики подпирали спинами ворота, нахлобучивали козырьки фуражек; а девки, округляя завистливые глазки, хихикали в платочки, высматривали румяных урядничков.
Коваль, стоя у дверей, глядел, как с заречешной улицы мимо кузни, будто и в самом деле на пожар, бежал в хутор народ. Седой одноногий дед вымахивал на костыле по целой сажени, болтал черными медалями. С громким визгом его обгоняли пестроголовые девки, ребята. Коваль в недоумении пощипал паленую бородку, потрогал ушибленный бок и вернулся к горну. Стукал молотком, а сам то и дело посматривал на двери. С перехода двое вооруженных вели под руки сгорбленного Степана Ильича.
У старика от перепуга не поднимались ноги, и он, волочмя передвигая их, разгребал по дороге пыль. Надвинутая на лоб фуражка закрывала все его лицо — торчала одна бороденка. Он часто спотыкался, но его поддерживали усатые урядники, не давая упасть. У Коваля защемило под ложечкой. Вот тебе и трезвон!.. Долгим, меряющим взглядом он посмотрел на линию садов, тянувшихся вдоль речки, на глубокие огородные канавы — прямо от кузни. Но тут же почувствовал, как сзади его жгут глаза полицейского. Он повернулся: тот, словно бы поняв его мысли, не спускал с него стерегущих глаз. Коваль молча нагнулся к наковальне, и молоток в его руке уже без прежней ловкости заходил по раскаленной полоске.
А подле правления в это время толпились люди. Лезли в двери, толкались у крыльца, лепились подле окон, уставляя в стекла платки и бороды. Смех, гвалт, говор. Андрей-батареец, как затравленный зверь, стоял посреди комнаты, водил вокруг себя большими испуганными глазами, рассматривая суетливых карателей. Его громадные руки не находили себе места и поминутно перекочевывали из брючных карманов в пиджачные и обратно. За столом, разглаживая слипшиеся от пота волосы, сидел есаул — начальник карательного отряда. Когда ввели Андрея, он даже привскочил: «Вот так дюк!»
— Снимай штаны и ложись! — равнодушно приказал он и заостренной спичкой принялся выковыривать из-под ногтей.
Андрей, не поднимая головы, повел одним глазом по окнам: в них сплошь торчали лица любопытных, молодые, старые. Андрей знал, что это его же хуторяне.
— Я вам не на посмешище сдался, — пробубнил он, — снимать не буду.
— Ка-эк! С кем говоришь! — Есаул даже подпрыгнул, уколов себе палец. — Вахмистр! Что рот разинул!
Широколицый детина почти с Андрея подскочил к нему, обнял, и распоясанные брюки поползли книзу. За окнами поднялся переполох, завизжали бабы. Андрей, оттолкнув вахмистра, грузно плюхнулся животом на пол. По голому, крепко сбитому заду зашлепала кислиновая плетка. Вздрогнув всем телом, Андрей хрустнул суставами пальцев, сжал кулаки, но руки от пола не поднялись. Шея надулась бугристыми жилами, покраснела. Он скрипнул зубами, подогнул голову и горячим лбом уставился в пол. После каждых пяти ударов есаул приговаривал: «Это тебе за то, чтобы ты не воловодился с большевиками; это за то, чтобы ты не дружился с изменниками казачества; это за то, чтобы ты не знался с убийцами станичных атаманов; это за то, что через тебя убежал этот мерзавец; это за казачью честь, чтобы ты не забывал ее; а это подарочек от меня, чтобы ты не забывал дисциплину».
