Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
Он встал — шея болела, отлежанную руку покалывало иглами — и заглянул в скважину меж бревен. У дверей шумно толпились казаки. Забурунный с распахнутым воротом рубахи пьяно откидывался, стучал кулаками о косяк двери, выкрикивал: «Эй, защитник! Наработался? Отсыпаешься теперь?» Возле него приседал казачок с куриным хохолком: «Иха-ха! Должно, дюже тяжело! Никак не отдышится!» Под углом стояли бородатые казаки, стыкались носами. «Румыны, мать вашу, снохачи!» — трясясь от злобы, прошипел Филипп.
«Румынами» почему-то дразнили пожилых казаков, не участвовавших в войне, заодно и отставных, платящих тек называемый табунный капитал. Между «румынами» и вернувшимися фронтовиками каждодневно шли скандалы. «Бросили фронт, опозорили казачество!» — ворчали «румыны». «Пойдите вы теперь повоюйте, — отвечали фронтовики, — вояки… носом, чужими руками все воюете! Это вам не со снохами в соломе воевать!»
Филипп сквозь скражину вороватым взглядом окинул собравшихся. Из фронтовиков заметил только одного сослуживца — полчанина Курдюмова. Тот стоял поодаль от амбара, сталкивал ногтем золу с цигарки и не принимал никакого участия в спорах. «А ведь изобьют», — подумал Филипп и повел глазами по амбару, как бы отыскивая норку, куда бы можно было ушмыгнуть. Но вот он увидел, что по улице вышагивает Андрей-батареец, рядом с ним — Яков Коваль, и от радости даже подскочил: на одного Андрея нужно по крайней мере десяток казаков. Филипп подтащил к двери чурбан, взобрался на него и уставился в щелку:
— Ты чего, Забурунный, лезешь, как баран на новые ворота!
— А-а… попался, саратовский казак!
— Опозорил хутор!
— Убил атамана!
— Изменник казачеству!
— Мало тебе…
Голоса взметнулись взбалмошным вихрем. Филипп даже отшатнулся от щелки. Но вот разноязыкий гвалт казаков смял густой бас Андрея:
— А ты докажешь? Ты докажешь? Ты видал?
— Да что ты, Андрей, споришь с ними, — насмешливо крикнула дверная щелка, — ведь это же чурбаны с глазами!
Казаки на минуту опешили, притихли. Тараща глаза, поднимая бороды, разглядывали щелку, словно бы действительно заговорила она сама. Даже Забурунный опустил кулаки и шагнул в сторону. И вдруг снова и еще сильнее взметнулся злобный разноголосый гвалт. Насмешка Филиппа явилась спичкой в пороховом погребе. Овечьими хвостами затряслись бороды, лица расперлись яростью: «А-а… ы-ы… мы чурбаны?!» Забурунный, задирая кулаки, полез к щелке; Филипп дурашливо плюнул, и пузырчатый шматок повис у Забурунного на усине. Тот бешено прыгнул с приступка и метнулся в пожарный сарай. К дверям амбара он подскочил уже с каким-то железным прутом. Замок хрупнул, дверь распахнулась, и Филипп не успел опомниться, как в него вцепились две пары сучковатых рук.
Филипп напряг мускулы, рванулся — даже пиджак на спине по шву лопнул, — но колючие руки вцепились еще крепче. Перед Филиппом выросли налитые кровью глаза Забурунного, и тут же он услышал какое-то звериное рычание. Почувствовал, как когтистые пальцы сорвались с плеча и резво поползли по его шее к горлу. «Вырвет зоб», — промелькнуло в сознании Филиппа, и он инстинктивно сжался, прижал подбородок, стиснув скулы. Пальцы тугим узлом уже перехватывали шею… Тогда Филипп высвободил зажатую в чьих-то коленях ногу, отвел ее назад насколько можно и, перенеся в нее весь запас своей силы, пинком поддал Забурунному под низ, между ног. Забурунный хрюкнул, присел, и пальцы, разжимаясь, скользнули по пиджаку. В этот миг по затылку Филиппа пришелся оглушительный удар кулака. Филипп, как резиновый мячик, скакнул через порог амбара под ноги стонущей толпы. Из глаз густым роем брызнули искры, сцепились светящимися клубками и поплыли волнистыми радужными кольцами.
Когда Филипп очнулся — он лежал ничком, и нос его был уткнут в чей-то разящий дегтем сапог. Голова кружилась, гудела, в носу остро щекотало, и Филипп чихнул, сдувая пыль с сапога. Хотел повернуть голову, но она, как у волка, не поворачивалась. Тогда он приподнялся на коленях. Первым увидел Коваля. Тот, растопырив руки, паленой бородкой упирал в куст стоптанного подорожника, словно бы учился ползать на четвереньках и по-телячьи щипать травку. За Ковалем катался черный рычащий клубок. Филипп успел рассмотреть своего сослуживца полчанина, в обнимку с чьей-то пегой, разметанной по лицу бородой. Больным затылком упирая кому-то под зад, Филипп попытался привстать. Но в это время на головы казакам, стеной окружавшим Андрея-батарейца, опустился, как цеп, его кулак, и казаки, давя друг друга, полетели через подмятого Филиппа. Широко расставив ноги, Андрей стоял, что вяз, глубокими корнями вросший в землю, и посовывал кулаками, то левым, то правым, будто машина рычагами. Когда казаки напирали на него сбоку, он поднимал свой здоровенный кулак, с детскую голову, и глушил наотмашь.
За спиной Андрея было пусто, и Филипп сообразил: вьюном поднырнул ему под расставленные ноги, вскочил и, размахивая отодранным рукавом, опрометью бросился к пожарному сараю.
Старик конюх с водопоя подводил к воротам две пары лошадей. Филипп ринулся к старику. Вид у него был такой, что конюх бросил лошадей, шарахнулся и заорал благим матом: «Крау-ул!» Кони всхрапнули, рассыпались, но Филипп успел поймать одного коня, буланого, с алыми на гривах лентами. Через секунду Филипп был уже на нем. Сжал его коленями, конь тряхнул гривой и метнулся от ворот. Когда Филипп глянул назад — Андрей тяжело и медленно валился набок, словно вяз, подмытый водой. Казаки с победным воем наседали на батарейца. С минуту Филипп колебался: скакать ли ему прочь или ехать на толпу, мять, давить и выручать товарищей? Но, оглянувшись еще раз, он понял, что теперь их все равно не выручишь. Казаки клевали Андрея со всех сторон, и его даже не было под ними видно. К сараю уже бежали изодранные, исцарапанные «румыны»: они только теперь разглядели, что Филиппа у них нет под ногами.
Филипп еще крепче рванул коня, впился в него пятками. Конь стал на дыбы, прыгнул и, вытягиваясь в струнку, вихрем понес его из хутора.
А вечером, когда на улицах уездного городка изредка вспыхивали электрические лампочки, буланый устало цокал по мостовой. Прислушиваясь к своим непомерно звучным ударам, он опасливо косился по сторонам, прял ушами. На передней правой у него заломилось копыто, и он слегка прихрамывал. На серых от пыли пахах — извилины затвердевшего пота. Буланый тяжело дышал, и впалые бока его неровно ходили, Филипп разбито кособочился на своем изорванном пиджаке, подстеленном коню на спину.
По тротуарчику навстречу Филиппу торопливо шел, постукивая коваными каблуками, военный. На нем — новая гимнастерка, синие галифе и на околыше фуражки — яркая остроконечная звезда. Филипп внимательно присмотрелся к нему. «Должно, красногвардеец», — решил он. На плечах у военного не было ни погон, ни нашивок. «Чудно: может быть, командир какой, а как узнать его?» Задернул буланого.
— Товарищ, где у вас тут штаб?
Красногвардеец по-военному пристукнул сапогом, подозрительно осмотрел Филиппа от стоптанного чирика, на который спускался шерстяной чулок, до смятой казачьей фуражки со сломанным козырьком и царской кокардой, и по молодому, опушенному нежной бородкой лицу скользнула усмешка, тонкая и скрытая.
— А вы кто такой? — ласково спросил он. — Для чего вам штаб?
Филипп сказал, что он приехал с хутора, где ему только что намяли бока, и хочет поступить в отряд. Красногвардеец еще раз окинул его недоверчивым взглядом, подергал бровями, размышляя: так ли он говорит? — и, видимо поверив, круто повернулся:
— Идемте, я провожу вас.
Дорогой они разговорились. Красногвардеец, угостив Филиппа папироской, расспрашивал его про хуторские новости, про казаков, о том, как они живут, что делают, думают ли воевать, как и с кем. Филипп, попыхивая папироской, рассказывал:
— Атаманы да офицеры хотят воевать, да только казаки не хотят, упираются. Им уж надоела эта проклятая война. И так довоевались, что ничего не осталось. Многие казаки ждут перемены, а ее все нет и нет. Кондратьев один раз приезжал от вас, а больше никого не было.
— Вы разве знаете Кондратьева? — встрепенулся красногвардеец.
— А я к нему и приехал.
— Что ж ты сразу не сказал! — Красногвардеец остановился, и глаза его зацвели улыбкой. — Его ведь нет сейчас в штабе. Он на квартире. Пошли назад. Мы стоим вместе с ним.
Минут через десять Филипп завел буланого в просторный двор с кирпичной стеной и кирпичными сараями, привязал его под навесом. Там уже стояло несколько лошадей с коротко подстриженными гривами и хвостами. Одну из них, тонконогую стройную карюху со звездой на лбу, Филипп угадал: Кондратьев на ней приезжал в хутор. Красногвардеец положил буланому сена, и Филипп, недовольно осмотрев себя, натянул чулки, поправил фуражку и вслед за красногвардейцем зашагал к крыльцу.
