Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
Искренне жалея о смерти своего друга Рябинина, Арчаков вместе с тем был как бы даже несколько обрадован таким событием, хотя еще и не отдавал себе в этом ясного отчета. Трудно сказать, какие были на это причины. Чужая душа, говорят, потемки. Правда, теперь перед ним открывались новые возможности в его служебном продвижении, к чему он так рьяно стремился. Ведь офицеров в станице не так-то уж много. А он, как известно, был ближе всех к Рябинину. И станичные верхи об этом знают. Этим, может быть, объясняется и то, что он проявил очень большое равнодушие к розыскам преступников и, в частности, к обвинению Фонтокина, чем и навлек на себя тайное подозрение следователя.
Варвара с трудом преодолела головокружение, приподнялась на кровати и утомленными глазами заглянула в окно. По веткам груши скакали длиннохвостые сороки, чачакали, отбивая друг у друга червяков, бабочек. По стволу, сливаясь с корой, к ним затаенно ползла кошка. Она выставляла поочередно лапки, продвигала по ним голову, вытягивая пеструю шею и подбирая хвост. Подкравшись ближе, поднырнула под ветку и притаилась. Сороки нагло и вызывающе прыгали через нее, задевали крючкастыми когтями. Кошка не шевелила ни одним членом: видно, испугалась своей дерзости — напасть на таких разбойников.
— Ну и черт с вами, важность какая! — пробурчал Арчаков.
Варвара, скомкав локтем подушку, повернулась. Арчаков пятерней будоражил свои гривастые волосы, засунутой в карман левой рукой нервно шевелил. Варвара тайком следила за ним.
«Как все меняется в жизни, — думала она, глядя на его знакомую манеру сердиться, — хоть и не родные, а ведь вместе росли, вместе когда-то бегали по бугру за опенками (она, бывало, таскает непосильную бадью, а он, подобрав брючишки, прыгает через ярки), вместе ездили на коляске по бахчам, купались в илистой речушке, били лягушек… Теперь же — а после похорон отца особенно — как чужие, хотя и под одной крышей».
Почти никогда и ни о чем они не говорят друг с другом, разве только по хозяйству о чем-нибудь. Ни о каких новостях Варвара не спрашивает у него, и сам он ни о чем не рассказывает. Арчаков догадывался, что давнишняя дружба у Варвары с Филиппом сохранилась и до сего времени. Но это его как бы нисколько не касалось, и он не вмешивался в это дело. Только теперь про Филиппа и его друзей при ней он никогда не говорил: то ли не хотел обижать ее, то ли опасался, чтоб она не навредила.
С приходом карательного отряда хутор был объявлен на военном положении. Окончательно оформилась особая сотня под командой Арчакова. В нее вошли почти все «румыны» и небольшая часть фронтовиков. Бородачи оказались самыми ярыми служаками. Фронтовики относились ко всему недоверчиво, с ухмылкой, но не пойти в сотню не решились: боялись быть заподозренными в измене казачеству. А выгод от этого очень мало, если карательный отряд стоит в хуторе. Особенно смешило фронтовиков вооружение: на десять казаков приходилась одна винтовка, у остальных были длинные-предлинные пики, изготовления Якова Коваля. Но «румыны» и слушать не хотели, что так воевать нельзя. «Пуля — дура, штык — молодец», — говорили они, вспоминая суворовское изречение.
По косогору за хутором уже стояли посты; по улицам ночью ходили патрули. Начальником гарнизона был все тот же Арчаков. Карательный отряд уже ушел. Дом Арчаковых превратился в штаб. Семен был у хозяина в роли вестового и адъютанта одновременно.
Бегал за взводными урядниками, передавал казакам приказания, седлал лошадей. Но все это делал с ленцой, нехотя, подчиняясь привычке. Зато с какой неподдельной любовью он ухаживал за Варварой! Подавал воды, приносил ей из лавчонки пряников, поил душистой мятой, прикладывал ко лбу влажный платок…
Все эти дни Варвара не вставала с постели. После того, как украдкой сообщила Филиппу о подслушанном разговоре, она еще не выходила на улицу. За несколько дней исхудала так, будто проболела целые месяцы. Когда Арчакова в хате не бывает, Семен подсядет к ней на кровать и подробно начинает рассказывать о хуторских событиях. Варвара слушает его, уставив потухшие глаза в потолок; о чем-то строго и подолгу думает, плотно сжав губы. Семен, пугаясь ее непонятных мыслей, начинал привирать о том, что якобы он говорил с Филиппом, и тот спрашивал про нее, — обещал скоро вернуться. На меловых щеках Варвары вспыхивал бледный румянец, брови ее распрямлялись, И она молча благодарила Семена потеплевшими глазами.
Арчаков надевал мундир (он собирался поверить посты — втайне он не доверял «румынам», хотя обнаружить это недоверие пока не хотел), когда в чулане затопали сапоги и в дверях застрял полицейский — в темноте он зацепился за крючок портупеей.
— Василь Палыч, — завопил он, дергая за ремень, — мне жизни от бабья нет, проходу не дают! Андрюхина Матрена все глаза выцарапала. Выпусти, кричит, старика, все равно, дескать, сама открою! И откроет, Василь Палыч, ведь амбар-то не заперт. Эти супостаты безголовые сломали замок. Бегал в лавчонку, да там такие замки, что, прости господи, годятся нешто бабам подолы примыкать.
Арчаков смерил его хмурым взглядом.
— Бедный мой! Тебя жена-то не бьет?
— Да я не в том, Василь Палыч, — полицейский боязливо сгорбился и присел на скамью, — мож, кого, мол, прикажешь назначить, чтоб караулили.
Арчаков грохнул ящиком стола и достал из него старинный, в полпуда замок:
— На тебе караульного! Да другой раз с такими делами не приходи ко мне! А то, чего доброго, скоро явитесь к атаману — на двор вас сводить!
Полицейский смущенно посопел большим носом, поправил сползшую под мышки бляху и потянул в чулан.
Андрей-батареец лежал лицом книзу, подложив под голову локоть. Ноги его упирали в порог амбара. Болели колени, руки, ныло в груди, но повернуться было нельзя. Он пролежал так уже не один час. К подсыхающим ранам прилипали кальсоны, и тело пронизывало нестерпимой ломотой. Живот от голода и жажды сшивало коликами: второй день Андрей ничего в рот не брал. Но больше всего он страдал от того, что у него нечего было курить. Он бил дверь пинками, надрывал криком голос, но к амбару никто не подходил.
«Ах вы сволочи, ах вы стервятники! — и пальцами корябал со злости доски. — Засунули, как борова в катух, и хлеба не хотят дать. Ну, подождите, подождите, мы вам припомним, мы вам не такую пропишем ижицу!.. А Матрена, леший, ни разу, кажись, и не подошла. Ладно, ладно, девка, я тебе расчешу косы, будешь у меня преподобных вспоминать!»
Андрей напряг силы, приподнялся и подошел к двери. В улице уже темнело, в амбаре и вовсе становилось темно. «Ночь ведь заходит. Побарабанить, что ли, еще разок».
— Эй, кто там? — крикнул он, увидав в щель маячившего человека. — Открой!
К двери подошел полицейский.
— Я вот тебе открою, я тебе открою! Сиди там и не пикай. А то угодишь на повторную, — и загремел у порожек замком.
— Да ты что же, туды твою растуды, долго будешь меня мордовать?
— Ну, ну, не балуй, не балуй, а то живо взнуздаю! Все никак не объездят тебя!
— Хлебца-то хоть принеси, ирод! — примиряюще попросил Андрей. — В животе ведь волки воют.
— Хлебца? Ишь чего захотел! А у тебя там чурбан лежит, спервоначала обгрызи ему сучки. Небось и без хлебца выдюжишь, вон какой ломовик.
— Ах ты чертова трясогузка! Покурить-то хоть дай!
— Покурить? А того… не будешь… дурить?
Андрей грохнул каблуком дверь, и та заходила ходуном.
— Ну, попомни, борзой! В одночас попадешься мне — вытряхну из тебя балалайку!
Полицейский поржал на крылечке, пощупал петли и исчез. А батареец, потеряв последнюю надежду, ушел в угол и ощупью опустился на пол.
Притерпевшись к боли, лихорадочно бредил в тяжелой дремоте. Во сне он был у кого-то на свадьбе, ел вареники с творогом и блинцы со сливками. Вареники были такие вкусные, что он поел их целую кастрюлю. У него даже живот заболел. Потом он играл в «орла» с каким-то есаулом. Тот полной горстью вытащил из кармана серебро, ссыпал в кучу и наступил сапогом: «Кидай, что под ногой!» Андрей было помялся, сдрейфил, а затем пошел на хитрость: «Если решка, все равно не отдам: скажу, что нет столько денег». Но когда он метнул, пятак выпал орлом. Андрей обрадованно схватил серебро, но есаул поймал его за руку: «Положь, положь, дисциплину забываешь!» Андрей рванулся, но к нему подскочил кто-то сзади и толкнул в спину…
Просыпаясь, Андрей пошевелил пальцами, сжатыми в кулак, — в нем было пусто. В животе на все лады урчало и пело, будто шарманку туда посадили; кишки зудели. У пожарного сарая гомонили басовитые голоса. Андрей, напрягаясь, хотел было послушать, но голоса путались, перебивали друг друга, и он ничего не понял. Поворачиваясь на другой бок, на минуту пожалел о потерянном серебре, а больше — о кастрюле вареников, но потом его мысли смешались, и он снова стал забываться.
Когда очнулся второй раз, ему показалось, что его потревожил гром. Он открыл глаза: через щелку бился луч солнца и, попадая ему в лицо, ослеплял его. Андрей потряс головой — шею ему сводило судорогами. «Что бы это значило? — удивился он. — И тучи нет, а гром. Приснилось мне али что?» Но вот он услышал, как где-то за бугром, вдалеке грянуло еще крепче. Через амбар голосисто просвистел снаряд — музыка очень знакома батарейцу! — и за хутором, у мельницы, дрогнула земля. Андрей забыл о своих болячках: вскочил, подпрыгнул к двери.
