Вадим Пеунов - Без права на помилование
— При допросе ведут протокол, а мы беседуем, — мягко ответил Иван Иванович. — Вы уж извините меня за настойчивость, но служба приневоливает.
Голубева вздохнула, разговор был для нее неприятен.
— Черенков Леонид Николаевич, — официально сказала она. — Пятьдесят четыре года. Родился в Астрахани, работает мастером смены на тракторном заводе в Волгограде.
Иван Иванович подумал, что все эти сведения можно было бы узнать в загсе, куда Голубева и Черенков подали заявление. И, возможно, тогда бы так неприязненно не настроилась Вера Сергеевна, которая решила, что ее допрашивают. Увы, такова участь милиционера: порой в силу служебной необходимости ему приходится входить в сферу интимных отношений людей, проникать в их мысли и чувства, куда обычно не допускают даже близких.
— Отпуск такой короткий, — предложил Иван Иванович более лирическую тему для беседы. — Из Донецка в Волгоград прямого поезда нет, добираться удобнее самолетом. — Иван Иванович не сомневался, что Черенков улетел. Но его интересовали подробности.
— Лешу вызвали телеграммой, — пояснила Вера Сергеевна. В душе она согласилась с майором милиции: когда любишь — дорожишь каждой минутой, каждым мгновением, и месяц пролетает очень быстро. Время неумолимо. — Он просил в связи с семейными обстоятельствами продлить ему отпуск (на две недели). За свой счет. Отказали. Я молила судьбу, чтобы он заболел, — призналась Голубева, виновато улыбаясь. — Улетел — здоровехонек.
— Вера Сергеевна, простите за назойливость: на какой адрес пришла телеграмма-вызов? Случайно, не к вам в Стретинку?
Она покачала головой.
— Мы же с ним не расписаны... Как можно, чтобы на мой адрес! Главпочтамт... Раза три мы с Лешей ездили в Донецк, он волновался, ждал эту телеграмму. А когда отказали, сказал: «Уволюсь».
— Краешком уха я слышал, что у Леонида Николаевича есть старший брат. Кто он и где проживает?
— На какой-то шахте. Мы у него ни разу не были. Неприятный человек. У них с Лешей разные отцы. Юрий Алексеевич старше, он уже на пенсии. Грубиян. Все настраивал Лешу против меня, я слышала, как они спорили в гостинице. Юрий Алексеевич шипел: «Три месяца, как похоронил жену, и уже забаву нашел. Кто она такая? Может, аферистка?» А Леша ответил: «Она порядочная женщина, из хорошей семьи». В общем, Юрий Алексеевич неприятный тип.
— Когда уехал ваш друг?
— Одиннадцатый день, — без запинки ответила Голубева. Она высчитала дни и часы. — Улетел самолетом. Я провожала. Все надеялась, может, рейс отсрочат... Нет. Минутка в минутку.
Вера Сергеевна помнила каждое мгновение из тех шести счастливых недель, которые ей подарила судьба. К женщине пришло большое, светлое чувство. Порадоваться бы за нее! Но эта чертова обязанность — во всем добираться до сути, до сердцевины...
Иван Иванович отметил про себя: «Улетел... Проводила... за четыре дня до ЧП в универмаге».
В общем-то, Леонид Николаевич Черенков, мастер Волгоградского тракторного завода, подозрения не вызвал. Конечно, проверить придется. Но это скорее для проформы.
— Вера Сергеевна, как же думаете дальше? Вы — к нему или он — к вам?
Она достала из сумочки письмо и открытку. Рисунок на открытке детский — кадр из популярного мультфильма: зайчонок дарит лягушке морковку. От чистого сердца! Но какую мину скорчила квакушка! Ей бы не морковку, а пару мошек!
И открытка, и письмо отправлены из Волгограда. Обратный адрес: «Главпочтамт, до востребования».
— Разрешите взглянуть?
— Пожалуйста, пожалуйста!
Нет, как превосходно, чисто по-девичьи, вспыхивала и краснела эта тридцатисемилетняя женщина!
В открытке всего несколько слов: «Прилетел, скучаю». А письмо, отправленное через четыре дня, — обстоятельное, подробное: Леонид Николаевич сообщал, что начал поиски покупателя на свой домишко. Просил не беспокоиться. Конечно, ему трудно расставаться с городом, которому отдана, можно сказать, вся жизнь. И друзей тут — каждый второй встречный. Может быть, Веруся приедет? Хотя... Донбасс край славный, и дом у Верочки — не чета тому, что у него...
Возвращая Вере Сергеевне послание от любимого, Иван Иванович сказал:
— По письму чувствуется: солидный человек. Счастья вам!
— И мне письмо нравится! — обрадовалась Голубева.
— Только почему — обратный на «до востребования»? — удивился Иван Иванович.
— Я настояла. — Вера Сергеевна готова была от стыда хоть в тартарары. — Он дом продает. Если съедет — мои письма попадут в чужие руки... Не хочу.
Весточки, которые слал Леонид Николаевич, несли добро и заботу, мужское внимание, которого так долго не хватало тридцатисемилетней женщине. Иван Иванович не сомневался, что на открытку и письмо Леши Вера Сергеевна ответила несколькими письмами. И, видимо, была в этих посланиях откровенной, щедрой, рассказывала о своих переживаниях. О снах, в которых являются любимые, о думах, из которых не уходит он, о разговорах с матерью, о будущем, в котором живет теперь Верунькин Леша. Он! О нем! Им бредит, им дышит, его именем называет соседей и сотрудников... Женщины, по-видимому, щедрее мужчин в любви и преданнее. Может, потому что в каждой из них живет будущая мать, и видит она в любимом отца своих детей. Женщина — в ответе за продолжение рода человеческого. Все то доброе и светлое, что есть в наших душах, мы унаследовали от матерей, которые любили и были любимыми. Нас рождает любовь, так почему мы порою бываем такими недобрыми, мстительными, кровожадными? Может быть, это месть судьбы тем, кого зачали порок и обман? Но разве дети в таком виноваты...
Иван Иванович думал одновременно о Вере Сергеевне, о ее Леше, давшем женщине запоздалое счастье, о Славке Сирко, о предстоящем тяжелом разговоре с ним, о смерти Петра Федоровича, хотя ни одно из этих имен даже мысленно не произносил.
Теперь Иван Иванович знал, почему Вера Сергеевна пишет своему Леше на «до востребования». А если знаешь и понимаешь логику событий, их душу, то уже и не удивляешься, перестаешь недоумевать.
Время поджимало.
Иван Иванович тепло распрощался с помолодевшей в счастье Верой Сергеевной.
Рыдал сводный оркестр. Венков — не менее сотни. Людей — тьма-тьмущая, шли и шли за прахом старейшего председателя колхоза. От самого дома и до могилы — живые цветы на дороге. Их бросали под ноги провожающим в последний путь девушки в длинных белых платьях. Каждый цветок — это прожитый им час и день, которые он отдал людям. Петр Федорович! Петро Сирко...
По обычаю предков, надо было справить поминки.
Народу — полный зал сельской столовой. Иван Иванович все присматривался к прапорщику Сирко. Придавила парня тяжелая беда. Когда секретарь райкома произнес за столом речь, Славка зарыдал. Его не утешали, молча, стояли и ждали, когда слезы обезболят горечь утраты.
Но время неумолимо. В кармане у Ивана Ивановича лежал билет на автобус, которым прапорщик Сирко должен вернуться в часть. А сын Петра Федоровича покамест даже не подозревал об этом.
Автобус отправляется в 19.50. Час десять ехать до автостанции, полчаса на сборы. Да четверть часа резервных.
В общем, надо было как-то выманить Славку из-за стола, увести от многочисленных гостей и родственников.
Зал столовой не мог вместить за один присест всех, кто пришел на поминки, создалась своеобразная очередь. В таких случаях, как известно, засиживаться не положено.
Секретарь райкома поднялся из-за стола. Все, кто был в зале, — следом за ним.
Перед тем, как сесть в машину, секретарь райкома обнял сына Петра Федоровича и сказал:
— Великим человеком был твой отец! И тебе бы пойти по его стопам. Поможем с институтом — колхоз пошлет стипендиатом. Думай, Сирко-младший, думай.
Машины укатили, оставив за собой на шоссе легкое облачко пыли.
Иван Иванович тронул Славку за локоть:
— Поговорить надо. Пойдем.
Славка глянул на собеседника с недоумением, он был еще под впечатлением похорон и прощальной речи секретаря райкома.
— В самом деле: демобилизуюсь... Чего бы сейчас не жить в селе при твердой зарплате. Пришло седьмое — получи свои кровные.
— Демобилизуешься, — ответил Иван Иванович. — Это дело не хитрое, особенно в твоем положении.
Надо было вернуть Станислава Сирко к жестокой реальности, и ему, кажется, удалось это сделать.
— Вы о чем, дядя Ваня? — удивился Станислав.
— Да о твоей демобилизации.
Почувствовав что-то неладное, Славка робко поплелся за Иваном Ивановичем.
В доме уже сняли простыни с зеркал, распахнули окна, вымыли полы, застелили скатертью большой стол, на котором совсем недавно стоял гроб.
За этот стол они и уселись. По разные стороны.
— Твой отец был одним из самых близких мне по духу людей, — начал Иван Иванович трудный разговор. — Он давал мне рекомендацию в партию. Мне всегда хотелось видеть жизнь его глазами, ко всему подходить с его меркой.
