Глеб Горбовский - Пугало.
Лебедеву, как и всякому человеку, сникающему в своих порывах перед тайной мастерства, захотелось вдруг на улицу, к мотоциклу, чтобы ветер ударил в лицо, слизнув румянец стыда, прихлынувший от неловкого обращения участкового с заезжим талантом; но верх в лейтенанте все-таки взял долг, и, пересилив себя, но теперь уже компанейски улыбаясь, ✓ юноша пробормотал:
— Хорошо бы все-таки удостовериться… Лицо вы, извиняюсь, в наших краях новое. Опять же — бороду сбрили. Сами понимаете: доверяй, но проверяй.
— Бородку сбрил, потому что она в негодность пришла: возле костра обгорела. Вот если б я ее отклеил, бородку свою, тогда другое дело.
Олимпиада Ивановна, сидевшая с приходом Лебедева как на иголках, опасливо торкнулась в широкий, как колено, локоть лейтенанта:
— Племянник он мне…
— Слышь-ка, Лебедев! — встрепенулся в это же мгновение и Смурыгин, положил на плечо лейтенанта руку запанибратски. — Ну, чего ты из кожи-то лезешь? Тебе что, ручательства нашего мало? Расписку написать, что он хороший? Уймись. Не из тех он, не из твоих подопечных. Художник он! Смекаешь, ху-дож-ник?! Талант, Божий человек. Да и наблюдал я за ним целый месяц. Как под микроскопом! Достаточно заверения? Как член партии с военных лет — заявляю тебе: малый он безвредный. А ежели по части трудоустройства сомнения берут: успокойся. Парень лежнем не лежит. Старухе, пенсионерке, которая в колхозе полета лет хребтину гнула, пособляет. Это что — не работа? Урожай с огорода собрал, дров на зиму навозил. И не на тракторе — на своем горбу, заметь! Это что — баловство? Нет, парень, это порядок! В деревне житель способный прибавился. Радоваться нужно, а не того… подозревать. На кардон его в лесники устроим. Ежели пожелает на природе подольше пожить. Пусть рисует.
— Да что я… против, что ли? Пусть хоть стихи пишет. — Лейтенант покраснел, глаза чуть ли не в самую тарелку опустил. — Не в этом дело. А дело в том, что Парамонова, да-да! — выкрикнул участковый, сорвавшись с тона, — Василия Эдуардовича Парамонова нашли в озере убитым. То есть — в кожаном пальто и без признаков жизни!
Воцарилась не тишина, а нечто более оглушающее, скажем — пустота, вакуум, этакая черная дыра в атмосфере полковничьего хозяйства образовалась.
— Этто как же понимать? — уронил в недоумении нижнюю челюсть полковник Смурыгин.
— А так и понимать, — заискрил проснувшимися глазками Парамоша, — так и понимать, что нашлись наконец-то мои документы! Которые у меня этот, в кожаном, отобрал! У пьяного. Баба Липа, подтверди! В озере я тогда валялся, без документов. Правда, одно просроченное удостовереньице, более чем девятилетней давности, сохранилось. Вот! — Парамоша суетливо выдернул из кармашка куртенки замусоленные корочки студенческого удостоверения. Размытая надпись просматривалась там и уцелела, скорей всего, благодаря своей застарелой «въедливости» в бумагу. — Вот, взгляните. Правда, я тут моложе. Еще студентом Театрального! — протянул Парамоша Лебедеву документ.
— Театра-ального? — с ужасом переспросил Смурыгин. — Так вы еще и артист, извиняюсь за выражение?
— Никак нет, товарищ полковник! — с воодушевлением подхватил Парамоша смурыгинскую игру в ироничность. — Художник я. Театральный художник. Декоратор.
— Яс-сненько, — оглядел честную компанию полковник и как-то судорожно, будто руки у него зачесались, потянулся к чайнику с прозрачной «заваркой».
— А мне кое-что не ясненько, — продолжал воодушевляться Парамоша, — фотокарточка на моем паспорте цела или отклеилась?
— Цела.
— А нельзя ли того… предъявить мне ее для опознания?
— Нельзя. Труп и все, что при нем, давно уже в райцентре. Но теперь я припоминаю: фотокарточка на паспорте изображала не потерпевшего.
— Меня изображала. Потому что я — Парамонов.
— Знаете что! — теперь уже воодушевился лейтенант. — Придется вам в письменном виде для начала…
— Обещаю, — Парамоша серьезно посмотрел на всех поочередно, как десятиклассник на родителей перед первой разлукой. — Сразу же после торжества и сочиню. Бумажка найдется, товарищ полковник? Подписку о невыезде тоже накатаю! Добровольно. Годится?
— Вот и договорились. — Внешне лейтенант успокоился, ухватил вилкой шпротину за хвост и так, во «взвешенном» состоянии, начал опускать ее себе в рот. — А фамилия у потерпевшего — Цвёл. Не нашего бога, видать, гражданин. Орест Рафаилович Цвёл. Так и записано в его паспорте старого образца. И фотокарточка на документе с личностью потерпевшего сходится. И смерть наступила не от асфиксии, а от удара в затылочную кость. Твердым предметом. Предположительно — трое или четверо суток тому назад.
— Во! — назидательно качнул Парамоша указательным пальцем в сторону участкового. — А я с ними, с теми… больше месяца тому назад схлестнулся. Стопроцентное алиби, лейтенант! Когда паспорт вернете? Имею шанс — до снега?
— Там разберутся, сколько их у вас, процентов и прочих шансов. Вы со своим паспортом наверняка по следствию проходить будете. Сегодня, ради праздника и вообще по просьбе трудящихся, — улыбнулся Лебедев застолью, и в первую очередь Олимпиаде Ивановне, — сегодня забирать вас с собой не стану. Сообщить, куда надо, сообщу. Какие будут указания от начальства на ваш счет — узнаете позже. Не вздумайте слинять. Отловят в розысках — три «Д» схлопочете. Расшифровать? Дадут, догонят, добавят.
— Во-первых, не слиняю. Мне тут хорошо. В тепле, под крышей. А дело к зиме. И насчет «дадут»… От сумы да от тюрьмы никто не гарантирован. За скитальческий образ жизни годик могут припаять. Не за бродяжничество, заметьте, за скитальчество. Ощущаете разницу? Скиталец! В этом есть что-то романтическое. Дозвольте сказать! Не речугу, а как бы последнее слово? Можно? Желание имею. Самое времечко… Вся Подлиповка за столом. Мо-ожно?! — с подвывом испросил Парамоша.
Полковник, приветливо улыбаясь художнику, торовато развел руками: мол, о чем речь, выступай, любезный, пока язык ворочается. Сохатый, доселе плотно молчавший, уткнувшийся бородищей в руки, поставленные локтями на колени, воздел лицо, обнажил одинокий зуб, что под верхней губой, и, ничего не сказав, уронил голову на прежнее место — в переплетение пальцев, как в корзину. А старушка Олимпиада Ивановна старательно, хотя и незаметно для всех, перекрестилась. Участковый своего дозволения на Парамошино последнее слово никак не проявлял, у него словно бы и не спрашивали никакого дозволения, да и кто он среди этих печальных жителей. Так, проезжий представитель, зритель румяный, залетевший в Подлиповку на своем желтом дракончике трехколесном, как на кладбище, дабы убедиться: не все кресты подгнили, повалились, рано еще перепахивать, ровнять землю.
— Скажи, Васенька, не робей, — поощрила Олимпиада, светло и как-то восторженно улыбаясь, будто от Васенькиных слов сразу же и цветы, угасшие в полях, распустятся, и птицы, собравшиеся на юг, с полдороги назад вернутся, а в порожние избы народ понаедет и печи затопит, а кошки с собаками, одичавшие, в прежнее, домашнее состояние войдут и возле родных порогов разлягутся.
— И скажу!
Лейтенант Лебедев выбрался из-за стола, одернул курточку, поправил кобуру. Было заметно, что он волнуется перед принятием решения.
— Пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно. У меня там и бумага, и прочие принадлежности. Сгоняем? — предложил участковый Парамоше, и тот понял, что его все-таки хотят увезти. Увезти бесшумно, тактично. Не прибегая к суровым выражениям, не пугая собравшихся. Да и на что он, собственно, рассчитывал? На молодость лейтенанта? Так ведь и она, молодость, подчинена законам общества.
— Сгоняем! Чего там! — Парамоша решил подыграть лейтенанту, чтобы успокоить бабу Липу, внушить ей, что ничего страшного не происходит.
— Забираешь? — растянуто прошептала Олимпиада, почуяв неладное.
Руки ее, выпростанные из-под клеенки стола, затряслись мелкой дрожью над тарелкой с полковничьей дичью, к которой она не притронулась не потому, что есть не хотела, а потому, что это… ♦птички».
— А ить… грозился погодить с энтим. Ради праздника. Где ж твое слово, сынок?
Лейтенант вспыхнул еще ярче.
— Не надо на меня давить, баба Липа. Для чего я к вам приставлен? Чтобы порядок соблюдался. А не праздники праздновать. Такие уголовные дела, которые с убийством связаны, оформляются в кабинетах специальными людьми, их криминалистами зовут, а не на днях рождения. Сказано: туда-обратно!
— На ночь-то глядя? — прошептала Олимпиада обреченно.
— Поехали, гражданин Парамонов!
— Поехали, товарищ Лебедев, — улыбнулся Васенька на все четыре стороны, как перед казнью, и демонстративно поцеловал бабу Липу в лоб и в темечко — три раза. — Вернусь я, Олимпиада Ивановна. Не сегодня, так завтра. Ждите непременно.
— Слышь-ка, лейтенант, — обратился к Лебедеву Смурыгин. — Значит, плюешь на голос общественности? Игнорируешь? Смотри, не шибко-то…
