Глеб Горбовский - Пугало.
Обзор книги Глеб Горбовский - Пугало.
ПУГАЛО
Посвящается Василию Белову
Полковник в отставке Смурыгин Станислав Иванович подвинул красную занавеску, выглянул в забрызганное ночным дождем окно. Занавески делали дом бывшего полковника красноглазым и по ночам настораживали странствующую живность: хорьков, одичавших кошек, тихокрылых сов и нагловато-трусливых волков. Утро в окне нарисовалось тусклое, нездоровое, безрадостное и как бы уже не летнее, хотя на дворе вызревал август со всеми его фруктово-цветочными прелестями, произраставшими на приусадебном участке отставника стройными, стойкими рядами и когортами.
В окне Смурыгин увидел до мелочей знакомую, унылую, не смываемую дождями картину: остатки деревенской улицы, догнивающие порожние избы, обросшие крапивой и лопухом. Каждое утро полковник, отодвигая занавеску, смотрел на эту мертвую улицу, смотрел и не видел ее, ибо взгляд Смурыгина, не распыляясь на безжизненном хламе, всякий раз прямиком устремлялся в определенном направлении, а именно — под старую липу, пережившую своих уличных сестер, заматеревшую, еще вовсю кудрявую и в некотором смысле величественную.
Дерево это произрастало на противоположной стороне улицы, наискосок — в сотне метров от жилища полковника, возвышаясь над избушкой Олимпиады Ивановны Курочкиной, местной старожилки, одинокой, жалкой и к нему, Смурыгину, так и не привыкшей: при виде полковника старуха сникала, словно был Смурыгин не в отставке, а в прежнем звании и положении.
Станислав Иванович, согласно прописке ленинградец, домишко в новгородской неперспективной Подлиповке приобрел с разрешения местных властей пять лет тому назад и — что немаловажно — за бесценок: каких-то три сотни за крепкую избу с десятком фруктовых деревьев в придачу. Полторы пенсии — и никаких тебе трамваев, загазованных улиц, угрюмоглазых свидетелей твоей прежней «жизненной деятельности».
Каждое утро Смурыгин смотрел на головастую липу, заслонявшую напрочь Олимпиадину избенку, смотрел в надежде заприметить «признаки жизни», как-то: дымок из трубы, промельк в малиннике детски хрупкой фигурки самой Олимпиады, плотоядное Копошение птиц — голубей, сорок, воробьев, ворон и синиц, которых подкармливала старуха и которые садились ей чуть ли не на голову; старался распознать в рассветном воздухе приметы Олимпиадиного «дыхания», дабы подтвердить в себе уверенность, что в Подлиповке он проживает не один. Бывший лесничий дед Прокоп, с которым Смурыгин иногда сиживал за столом, уставленным закуской, за «население» им не принимался, поскольку весь был какой-то мнимый, нескладный, несерьезный и вообще не коренной, — в любую минуту мог исчезнуть, скажем, уехать, не попрощавшись, к себе на родину, в костромские леса, или просто не вернуться «с грибов», завершив на трухлявом пне свою пропитанную самогоном биографию. К тому же банька Прокопа, приспособленная им под жилье, находилась на задах одного из покинутых хозяйств и для некогда ястребиного полковничьего взгляда была недосягаема.
Вот и сегодня Смурыгин жадно исследовал пространство под липой, рассматривая «объект» в полевой видавший виды бинокль, приставленный к дальнозорким очкам столь напряженно, что вся эта оптика ощутимо клацала в его руках, словно у нее зуб на зуб не попадал.
Старушка и на этот раз оказалась живой-невредимой. Сквозь полуразобранную на растопку ограду ее участка, сквозь дырявую стену малинника, снизу, от земли, безлистого, будто камыш, сумел-таки Смурыгин пробиться вооруженным взором к Олимпиадиному крыльцу, к медленно отворившейся двери ее, откуда, как из черной дыры, выглянула на свет юркая голова, увернутая в белый летний платок.
Темное от времени лицо Олимпиады Ивановны осветилось бесхитростной улыбкой: должно быть, что-то увидела, скорей всего кошку или козу, с которой дружила, будто с собакой, а может, всего лишь траву или свет дневной. Для нее теперь все в радость, поди… Ну вот, теперь ясненько: птицы слетелись. Она им чего-то вынесла в чугуне. Каши небось рассыпчатой перловой. Ишь закрутились, будто их ветром откуда надуло! Наверняка, в липе той самой прятались. Как снежинки в туче небесной.
Полковник Смурыгин покачал головой, не осуждающе, а так, словно шалость соседскому ребенку прощал, и вслух, отстраняя от глаз бинокль, глухим, «заросшим» от вынужденного молчания басом пророкотал:
— Ну, дела-а… Натуральное, можно сказать, пугало! — И продолжил мысленно: а птицы ее не боятся. Из рук едят. Сейчас покормит и — в лес, за травкой. Это ж надо: воробьев бесхозных кормит, а полезных курочек не держит. Спрашивал как-то: неужто, Ивановна, яиц не употребляешь? Курятинкой брезгуешь? Отвечает: «В яичке птица божия зреет, нарождается. Как же я ее исть буду, сердешную? Уж лучше яблочко, али картошинку, грибок лесной. Либо огуречик. А в яичке, дескать, и глазки будущие, и песенка, и сердечко, и крылышки. Жалко».
Дед Прокоп учудил: целую стаю петушков в деревенский бурьян выпустил. Один, хрипатый, к Олимпиаде прибился. Содержит «для голоса».
К слову сказать, яблок в Подлиповке множество. На троих-то едоков — с полсотни деревьев. Дичают, правда, яблоньки. Однако — постепенно, не все вдруг.
Поднеся к глазам бинокль, Смурыгин проследил за тем, как старушка, покормив птиц, подперла батожком дверь (железными замками в Подлиповке пользовался только он, Смурыгин) и, перекинув за голову лямку от торбы, направилась в сторону озера, к которому через лес вела едва приметная тропа.
— Ну, пугало… — беззлобно улыбаясь, прошептал отставник.
«Живет, пигалица… В чем душа держится, а — шуршит! Вот и славно, вот и хорошо. И пусть живет».
В свои «под восемьдесят» Олимпиада легка на ногу, весу в себе имеет килограммов пятьдесят, а то и меньше. Питается «от козы» да овощью, травкой. Так называемого «второго» блюда не употребляет с тех пор, как овдовела в войну. Супы варит вегетарианские, да и какие супы — травяной настой, сбрызнутый козьим молоком.
Самое популярное физическое упражнение у старушки — земной поклон. Кланяться земле, то есть ягоде, грибу, грядке огуречной, траве сорной, траве целебной, козьему вымени, полам избяным, корыту со стиркой, ручью-колодцу, да мало ли — хотя бы и богу, молчащему в углу под расшитым полотенцем, кланяться с усердием приучена Олимпиада с первых жизненных шагов. Может, поэтому и не затвердела ее поясница натренированная, не скрючило время Олимпиадину тростниковую стать. Может, поэтому и не ходит она по земле, а бегает: за хворостом в лес, за пенсией в сельсовет, по грибы, по травку — всегда не «ушла», а «убёгла».
Чувство одиночества Олимпиада истребила в себе трудом и молитвой. Два острейших приступа этой духовной болезни посетили ее почти одновременно: на исходе войны при получении похоронки на мужа и — по приходе мира, то есть победы, когда вернувшийся с войны двадцатилетний сыночек ее Пашенька угодил за пьяную драку под суд, из мест отсидки домой не вернулся, убили его лагерные воры; взамен пришла справочка, где говорилось, что Павел Андреевич Курочкин «сактирован по причине смерти», которая наступила от внутреннего кровоизлияния. Особенно загадочными, неправдоподобными словами были для нее в справочке именно эти медицинские слова о «внутреннем кровоизлиянии»: излияние крови из человека в воображении Олимпиады Ивановны было всегда «наружным» процессом — разобьют ли тебе нос, или палец иглой проколешь, — кровь, она мигом дырочку найдет и наружу выступит.
Нет, она не забыла ни мужа, ни сына, из сердца их не изжила, да и возможно ли такое; она рассудила без лукавства: живому — жить. Думать о смерти — грех, порешила Олимпиада; о смерти — значит, исключительно о себе думать. А ведь ее сердце всегда радовало что-нибудь постороннее: земля, цветы, деревья, озеро, дождики, живность, солнце и конечно же люди, если они в своем жизненном поведении были на стороне жизни.
Ну, а если как на духу, то и думать она старалась как можно меньше, потому что думать, по ее понятиям, это вспоминать, страдать, печалиться, потакать себе. Не вспоминать нужно, а поминать, отдавать должное. Чтобы все по делу, а не в мечтах никчемных.
Вот и сейчас, на лесной тропе, «думала» она глазами, слухом нерастраченным, всматривалась, внюхивалась в бытие с жадностью человека, полюбившего жизнь напоследок дней своих с такой невероятной силой, с таким светом, что, глядя на окружавшие ее деревья, травы, ручьи, щебет птиц и ветра вздох, почти сливалась с ними в нечто единое, — и, казалось, не разлучить ее теперь с жизнью ни одиночеством, ни смертью.
Кланяясь земле, беря возле ног своих ягоду или гриб, побег ромашки или зверобоя, Олимпиада никогда не торопилась, не хапала, не хватала, но всякий раз — как бы здоровалась трепетно, вежливо с творением сада земного.
Из-за множества морщин лицо Олимпиады утратило способность морщиться — улыбаться, хмуриться, вспыхивать и остывать. Нельзя сказать, что лицо ее окаменело вовсе, — ведь были глаза! Некогда голубые, а теперь — словно увядшие василечки. И глаза эти, помимо своих прямых обязанностей, научились, когда это нужно, и ликовать, и удивляться, и прощать, а то и плакать без слез, и даже как бы разговаривать, мыслить.
