Петр Скобелкин - На заре и ясным днем
Хохлов подождал, пока тракторист насытится, потом дал закурить и спросил про настроение, а еще про дождь и про то, что думает он обо всем этом.
Тракторист был заядлый охотник, Хохлов знал это и потому не удивился его ответу, а наоборот, рассказ его ободрил и снял напряжение, которое не покидало с утра.
— Есть такая птица, Тимофеевич… Не знаю, как она там по науке называется. Да ты знаешь ее. Нашито зовут ее «фубу-фубу». Слыхал, может, как она кричит? Как будто в пустую бутылку дует. Так вот фубу живет на болоте. И вот когда пришел на охоту и вдруг услышал это «фубу», сматывай удочки, охоты не будет. Потому что фубу — хозяйка болота. И как только она закричит, вся другая птица торопится убраться. А ведь если разобраться, это вовсе безобидная птица, только надо к ее повадкам приспособиться. То же и дождь. Вон он с утра все шумит-шумит, все машины разогнал, я вот сколько уж стою, ни одной чужой не видел. А наши идут. И пойдут, пусть себе дождь шумит.
На прощание Хохлов оставил трактористу пачку сигарет. Тот поблагодарил. «Не за что. Это тебе спасибо за дежурство. И за фубу особо…»
К 9 часам вечера на элеватор с тока было переброшено около двух тысяч центнеров зерна. Неплохо поработали парни. А почему, собственно, «поработали»? Идти домой никто не собирался. Молодые, они, конечно, выдюжат. А вот кто постарше?.. Григорий Тимофеевич подумал об этом не случайно: только что из рейса вернулся Никита Максимович Криворотов. Он уже два раза обернулся. Эх, кабы еще разок, еще бы тележку!..
Хохлов подошел к водителю, стал объяснять: «Понимаешь, Никита Максимович, такое дело… Еще бы разок, мы «прогрессивку» выпишем, завтра же можно получить…»
Криворотов выслушал директора, потом сердито укорил:
— Я не за деньги здесь работаю. Я свой хлеб спасаю.
Ночь была по-осеннему темной. Дождь вроде чуть приутих, но продолжал надоедливо моросить.
Диспетчер на элеваторе потихоньку ругался: «В такую непогодь шастают…»
Тракторист-«охотник» устал таращиться в темноту и потихоньку начал дремать. Увидев вдали огни фар, он ободрился. Когда машины подъехали ближе, посигналили: «Помогать не надо?» — «Нет», — мигнули ему четыре фары. «Так можно и впрямь заснуть», — подумал тракторист и достал пачку сигарет, оставленную директором.
А в это время Григорий Тимофеевич стоял на крыльце у своего дома и негромко стучал. Наверное, уже спят и жена и сын. Посмотрел на часы: без четверти 12. Конечно, спят.
Зажегся свет. Сказал шепотом: «Приготовь, Ленуша, кофе, черный и покрепче». Елена Ивановна накрыла на стол. Григорий Тимофеевич несердито отмахнулся: «После, после».
— Выпей хоть чашку, — дотронулась ласково до плеча жена.
Григорий Тимофеевич сжал легонько ее локоть.
— Спасибо. Принеси-ка лучше термос.
Она покорно принесла и, не спрашивая ни о чем, наполнила его до краев.
— Вот хорошо, вот славно, — приговаривал он, пряча термос.
— Извини, там ребята одни в степи, умаялись, кабы не заснули… А кофе, он, сама знаешь, бодрит.
Эти слова он говорил уже на ходу, открывая плечом дверь в сени.
Тракториста с третьего поста не оказалось на месте. Нагнали его дорогой. Тот объяснил, что едет вытаскивать Кискина. Кискин прочно сидел обоими задними скатами в кювете и был страшно расстроен тем, что вот сейчас его обязательно обойдут.
Четвертый пост дымил сигарету за сигаретой. Прощаясь с ним, Хохлов спросил:
— А как там поживает птица фубу?
— Шумит пока, но уже тише.
— Подержись еще, немного уже, в 2 часа отбой.
Было ровно час ночи, когда Хохлов добрался до тока.
Загружались одновременно восемь машин. Директор попросил минутку внимания. Когда шум затих, спокойно сказал:
— Поработали хорошо. Спасибо. Кто устал, кто хочет домой, может уходить. У меня все.
Люди выслушали и, как будто ничего не было сказано, снова взялись за лопаты.
Хохлов заметил вдруг старика Агеева. Подошел к нему и сказал негромко:
— Александр Михайлович, вы шли бы домой, ведь…
Агеев взял его за руку, отвел чуть в сторонку и полушепотом, чтобы никто не услышал, укоризненно ответил:
— Ты что, Тимофеевич, думаешь, что говоришь? Да как я уйду в такое время — у меня же орден Октябрьской Революции?!.
Около трех утра вернулись Криворотов и Кочкин. Они поставили рекорд: сделали по пять рейсов. По пять! Ставлю восклицание, так как даже в хорошую погоду добросовестные водители едва делают по столько.
Через 15 минут появился Кискин и поставил машину под погрузку. Но Хохлов отобрал у него ключи от зажигания. Пришлось отобрать, так уж хотелось Кискину догнать Криворотова и Кочкина. Но из-за этой буксировки он на целый рейс отстал от ребят.
— Завтра нагонишь, — успокоил его директор.
Прибыли еще четыре машины. В четыре утра около тока прогромыхали три трактора. Четвертый, это был «фубу», растаскивал последнюю пробку и появился около пяти часов.
В 5 часов утра Хохлов вырубил на току свет.
Стало тихо и темно. Немного приглядевшись, он с удивлением заметил: светает.
— Всем по домам! Спокойной ночи!
А потом будет еще такой же день и такая же ночь. Ночь спасения хлеба. Во имя хлеба…
А сейчас спать. Он тихо вошел в дом, сел на порог и стал снимать сапоги. Щелкнул репродуктор, и бодрый приятный голос диктора оповестил: «Вы слушаете «Маяк». Сегодня воскресенье, 22 сентября».
* * *
Хотя сам Хохлов человек не мнительный, но вот что-то зацепило и скребло-скребло на душе. Он гнал от себя это предчувствие, махал рукой и вслух приговаривал, больше, пожалуй, для того, чтобы сон «отогнать: «Ни фига, перезимуем…»
А на следующее, точнее, в это утро где-то около девяти часов в Крутых Горках тревожно замычали коровы. Выпал снег…
Свалился на голову. Такое вот горе… Сам я родился в деревне, связан с нею, и было мне от этого первого снега не торжественно, а печально. Тягостно. А каково же, думалось, им, которые сеют, нянчат и убирают этот хлеб?! Как Григорию Тимофеевичу, который первый в ответе своей совестью хлеборобской за этот хлеб перед государством? Как Володе Асямолову, молодому агроному и комсомольскому секретарю? Как Володе Шевкуненко, Василию Чудинову, которые так старались на своих комбайнах всю уборку?
Запечалились Крутые Горки. Даже ребятишки присмирели. Не смеялись, не галдели. Не бросались, как бывало, снежками, а смиренно шли домой.
В то же утро в конторе на обычном месте появился «Приказ № 212 от 24/IХ.
В связи с установившейся холодной погодой для сохранения здоровья комбайнеров приказываю:
1. Выдать всем комбайнерам, работающим на обмолоте, дополнительную спецодежду, ватные куртки.
2. Обеспечить дополнительно ночное горячее питание комбайнеров и шоферов…»
Но вот такая своенравная погода в степной Сибири — после полудня снег уже стаял. Показалось солнце, подул ветер. Уже надежда светится из-за туч. И вот ведь какое дело, веселее смотрят люди!
А вечером с Виктором Ивановичем засиделись у Хохлова. Говорили о трудном хлебе, о тяжелой нынешней осени. Заговорились до 12 часов ночи. Я заторопился на отведенное мне для ночлега место (тоже дурная привычка — писать по ночам), а Григорий Тимофеевич тяжело встал, поправил ладонью непослушные волосы.
— Я в Дубровное часика на три-четыре…
И уехал.
ЗА МЕДВЕЖЬЕЙ РОЩЕЙ
Дует северный ветер. Холодно. В час ночи кончилась горячка. Василий Чудинов, сейчас он с директорского «газика» пересел на комбайн, влез на штурвальную площадку и снова пошел по загонкам. (Тут, пожалуй, лучше сказать не о личном шофере Хохлова, а о том, что в эти дни все мужчины старше 16 лет работали на хлеб.) Как раз в это время и появился на своем «газике» Григорий Тимофеевич. Осветил комбайнера фарами, замигал: «Остановись!». Но Василий жмет на всю железку, машет: «Давай проезжай, не до тебя сейчас!»
Возвращался Хохлов уже утром. Бессонная ночь дала себя знать. Задремал Григорий Тимофеевич. Прямо за рулем, на ходу…
И приснился ему сон. Стоит будто лето. Жарко. Сидит он на веранде и пьет чай со своим любимым яблочным повидлом. Жена его Елена Ивановна качает внука. Его самого любимого. Гришку. Качает и говорит:
— Как же это, Гришенька, получилось — двенадцать лет ты проработал председателем в колхозе и сколько выговоров получил? А вот тут четыре года прошло, а нет…
Укоряет вроде.
— Тонкая это штука, маты бьют, значит, любят, значит, надеются…
Говорит он это так, а и сам не верит в свои слова. И с веселой грустью думает будто сам про себя: а ведь и в самом деле много тумаков… Может, им там, в Шумихе, виднее? Может, так надо для дела? А может, они уже привыкли и не мыслят иначе, не могут уж по привычке изменить себе? Вот и нынче, наверное, опять выговор сочиняют, опять Хохлова за хохол теребить начнут.
