Николай Почивалин - Летят наши годы
Худые щеки Корнеева порозовели — ему было стыдно, что он не слышал о награждении. Обеими руками стиснул руку Воложского.
— Поздравляешь, значит? Не кривлю душой, Федя, — приятно! Ну, спасибо, дорогой, спасибо! — Воложский поколол Корнеева бородкой и усами, трижды поцеловал. — А знаешь, нелегкая это штука ордена получать! Устроили в школе заседание, посадили меня за красный стол и целый вечер говорили всякие разные комплименты. А я сижу и потом обливаюсь — ничего глупее такого положения не придумаешь! У вас там это на фронте проще, наверно, было: нацепят тебе орден, берешь ты свою пушку и опять стреляешь, а? — Посмеиваясь, Воложский незаметно приглядывался к Корнееву. Лицо Федора не казалось сегодня измученным, он улыбался, все еще смущенный тем, что застали его врасплох.
В новом темном костюме, оживленно потирая руки, Константин Владимирович прошел по комнате, похвалил:
— Хорошо! Скромно, но очень хорошо. — Он заглянул за печь и тоже одобрил: — А что же — ничего, вроде отдельной комнаты! Ты не обижайся, что суюсь всюду: приду — Мария Михайловна экзамен учинит, надо доложить.
И тут же остановил на Корнееве прямой требовательный взгляд.
— Так, в селе, значит, гостишь?
Федор Андреевич покраснел, виновато развел руками.
— И молчал? — возмутился Константин Владимирович. — Боялся: утешать буду? Ну и глупо! Все глупо!.. Глупо прежде всего то, что и я молчал. Видел я ее несколько раз с каким-то хлыщом под руку. То, что она со мной не здоровается, так я на это внимания не обратил. Не велика радость здороваться с такой старой кочергой!.. И другое видел. Видел, каким ты после курорта заявился! Расспросить хотел — так Мария Михайловна отговорила. Как же: неприлично, нетактично! Вот тебе и хваленая женская тонкость! Да и ты хорош!
Прямые грубоватые слова старого друга сыпались на Корнеева, как град, и, к удивлению, не доставляли особой горечи: нападки на женскую тонкость заставили его даже улыбнуться.
Воложский пробежал по комнате, остановился.
— И нечего улыбаться, ничего смешного не вижу. И трагического, кстати, тоже не вижу. Чужой она тебе человек!
Федор Андреевич невольно вздрогнул. Когда-то этим словом определяла свое отношение к людям Полина; ныне, пожалуй, с большим основанием, оно было отнесено к ней самой.
— Да, чужой! — убежденно повторил Воложский. — Вот как она стала чужой — это мы все проглядели, это горько! А то, что чужая, — без сомнения. Пойми ты самое простое: она тебя не просто как мужика бросила, она к своим ушла! Будь ты с гнильцой, она бы не ушла, убежден в этом. И тебя бы еще вдобавок оплела… Не веришь? Уж коли так случилось — сумей шире взглянуть. Ты думаешь, нет их таких, чужих? Есть, Федор. И тут мы еще непростительно мягки, снисходительны, а надо — злее!..
Дверь взвизгнула, влетела Анка.
— Дядя Федя, — торопливо начала она и осеклась. — Здравствуйте!
— Здравствуй, здравствуй, — улыбался одними глазами Воложский. — Ну, как тебя зовут?
— Анкой, — чуть исподлобья, изучающе смотрела девочка.
— А меня дядей Костей, вот и познакомились. В каком ты классе учишься?
— В третьем. А вы тоже учитель?
— Хм… тоже. Позволь узнать, как ты об этом догадалась?
В синих Анкиных глазах запрыгали смешинки, она замялась.
— У Николая Христофоровича… борода, как у вас.
— Ого, — рассмеялся Воложский, — наблюдательная особа! Так что ты хотела сказать дяде Феде?
— Дядя Федя, — повернулась Анка к Корнееву, — мы сейчас всем классом идем в музей. Маме скажите.
— Славная девчушка! — Константин Владимирович посмотрел вслед убежавшей Анке и перевел задумчивый взгляд на Корнеева. — Знаешь, нелепо: всю жизнь с детьми, люблю их, а своих не было… Настина дочка?
Федор Андреевич кивнул.
Задумчивые глаза Воложского затеплились.
— Получил я за эти дни сто шестьдесят пять телеграмм, и тридцать пять из них — от прошлогодних ребятишек. Приятно, знаешь!.. Сашу Ткачука не помнишь? Ну, за которого ты заступался? — Константин Владимирович лукаво посмотрел на Корнеева. — Тоже прислал. Учится в железнодорожном, пишет иногда и, понимаешь, благодарит! А Веселкова моя в МГУ, физмат. Далеко, брат, девица пойдет!
Вошла Настя, привычно оглядев комнату.
— Вот и сама хозяйка, — поднялся Воложский. — Здравствуйте, Настенька. А мы тут сейчас с вашей дочкой познакомились — серьезный товарищ. Велела сообщить, что ушла в музей.
— Анка-то? Пусть бегает.
Настя сняла пальто, поправила косы, уложенные на голове тяжелым венчиком.
— Вы бы хоть чаю попили.
— Спасибо, Настенька, в другой раз.
Константин Владимирович и Настя разговаривали как хорошо знакомые люди, и Корнеев догадался, каким путем Воложский разоблачил его выдумку о поездке в село. Смущало Федора Андреевича только настроение Насти: разговаривая, она вдруг опускала странно темнеющие глаза, на лице вспыхивал беспокойный румянец.
На улице Воложский заглянул Корнееву в лицо, засмеялся.
— Так ты решил, что я пришел к тебе за поздравлениями? Тщеславие, мол, у старого взыграло?
Константин Владимирович взял Федора под руку, дружелюбно пожал локоть.
— Приходил я к тебе, скрытная душа, посмотреть, где ты и как живешь. Надумали мы с Марией Михайловной перетащить тебя к нам, и давно перетащили бы, если бы ты не вел себя, как мальчишка. Спрятался!
Заметив протестующий жест Федора, Воложский остановил его.
— Подожди, подожди! Приглашение наше остается в силе, а решай сам. Семья, в которой ты живешь, мне нравится, так что дело твое. Не поедешь?.. Ну, и шут с тобой, может, и к лучшему. На вот, возьми, если простудишься — годится на компресс. — Константин Владимирович сунул Федору в карман какой-то сверток.
«Что это?» — недоуменно, взглядом, спросил Федор Андреевич.
— Ну, что, что… Четушка! — добрые голубые глаза Воложского смотрели смущенно. — Утешать тебя собирался по-мужичьи, а сейчас вроде не к чему. Сам я, видишь, тоже не расстроен!
Ни Корнеев, ни тем более Воложский не подозревали, что единственно, кто сейчас нуждался в утешении или хотя бы в простом добром слове, была Настя; спокойный, радушный тон, который всегда был присущ ей, стоил ей в этот раз неимоверных усилий и выдержки. Едва только Федор Андреевич и Воложский ушли, Настя, не убирая со стола, скользнула за занавеску, горько заплакала. Перед тем как войти к себе, она столкнулась во дворе с Полиной, по привычке поздоровалась. Не отвечая, Полина прищурилась, нехорошо усмехнулась:
— Ну что — утешилась?
Настя побледнела, молча прошла мимо и долго стояла в коридоре, стараясь успокоиться, чтобы Анка и Корнеев ничего не заметили. А тут еще гость!
Грязное, несправедливое оскорбление, как пощечина, пылало на горячем и мокром лице Насти. За что, за что? Кому она сделала плохое?
На двадцать девятом году жизни Настя впервые узнала, что порой очень нелегко делать и хорошее..
18.
За окном еще было сине. Побулькивал на плитке чайник. Настя что-то шила за столом, проворно взмахивая иглой: электрическая лампочка была закрыта с одной стороны газетой.
Федор Андреевич встал, оделся.
— Доброе утро, — улыбнулась Настя. — Гулять идете?
Посмотрев на ходики, она отложила шитье, быстро поднялась.
— Ого, пора уже Анку будить!
Корнеев вышел. С трехмесячным опозданием вспомнив наставления курортных врачей, он гулял теперь по утрам, до завтрака, и вечером, перед сном. Врачи уверяли, что такие прогулки целебно действуют на нервную систему. Федор Андреевич не знал, что его хождения по двору стали предметом разговоров и шуток: соседки спрашивали у Насти — чего это жилец все ходит и ходит, тронулся, что ли, как жена бросила? Настя, не передавая, конечно, Корнееву этих разговоров, сердилась. Чудные люди: начни он пить, никто бы не удивился — горе у человека, вот, дескать, и пьет! — а то, что он, никому не мешая, ходит, удивляет всех.
На окрепших ветках яблонек и кленов, наполовину утонувших в снегу, лежал крупный сухой иней. Прижились девять деревцев, десятое поздней осенью начисто изглодала чья-то коза, о чем Анка огорченно доложила Федору Андреевичу в первый же день его приезда. Весной нужно будет подсадить…
Поеживаясь в своей выношенной шинели, Корнеев возвращался домой. Утро было морозное, ясное, на голубые снега ложились розовые отсветы запоздавшего солнца. Тягуче звенела под ногами дорога.
У ворот Федор Андреевич едва не столкнулся с Полей. В новом котиковом пальто и такой же шапочке она шла под руку с Поляковым.
Федор Андреевич отвернулся, прошел в калитку.
— Вы нынче что-то долго, — встретила Настя Федора Андреевича. — Замерзли? Садитесь, пейте чай да будем обновку мерить.
Корнеев удивленно посмотрел на Настю: она подняла с колен свое шитье — что-то вроде ватной жилетки.
