Николай Почивалин - Летят наши годы
— Ну, смотри! — обиженно отозвалась Поля.
Прибирая в комнате, она несколько раз украдкой посмотрела на мужа. Задумавшийся Корнеев почувствовал, наконец, ее взгляд, обернулся.
— «Ты что?»
— Ничего. А что?
Федор Андреевич в свою очередь пытливо посмотрел на жену. В последнее время он снова не понимал ее, каждая его попытка вызвать Полю на откровение разбивалась о непроницаемую стену замкнутости, показного непонимания. Ночами она подолгу не спала, о чем-то вздыхая, но стоило только ей заметить, что и Федор не спит, как Поля затихала, неискусно прикидываясь спящей. Начала она избегать и физической близости, оправдываясь то своими женскими недугами, то усталостью, и, хотя Федор Андреевич не надоедал ей, было в этом избегании что-то обидное, оскорбительное. А позавчера она ночью сама разбудила его, осыпала поцелуями, а потом горько расплакалась и силой удержала его на кровати: он хотел встать, включить свет и спросить, что все это значит.
Вопрос этот он задал утром. Притихшая, чем-то подавленная, Поля неохотно ответила:
— Не обращай внимания, бабья дурь.
Корнеев был убежден только в одном: если бы не его немота, он заставил бы рассказать все, что волнует ее; он чувствовал, видел по ее глазам, что порой и она сама ждет этого разговора, мысленно уже начинает его и, мгновенно передумав, точно испугавшись чего-то, замыкается, уходит в сторону.
— Пора, Федя, идти, — негромко окликнула Поля.
Федор Андреевич шагнул к Поле, крепко прижал ее к себе, целуя глаза, губы. Что бы там ни было — он любил ее, свою Полю, свою девочку; он уже сейчас, еще не уехав, начинал скучать о ней! Заметив, как вспыхнули глаза Федора, Поля высвободилась из его объятий, заторопилась.
— Опоздаешь, Федя. Идем, идем! — И вопросительно посмотрела на него: — Может, мне все-таки проводить тебя?
Корнеев энергично замахал: зачем? Пусть идет, у нее сегодня производственное совещание — настойчиво поговаривают о скорой отмене карточек. Он великолепно доедет до вокзала один. До поезда еще целый час, вполне успеет, жаль только, что не попрощались как следует…
На углу они немного постояли, потом Поля как-то странно, судорожно всхлипнула, на секунду прильнула к Федору и побежала. «Любит! — растроганно и благодарно смотрел вслед Федор Андреевич. — Ничего — время пролетит быстро…» Уже потом, много месяцев спустя, вспоминая это прощание на углу, Корнеев думал: удержи он тогда Полю — и никогда не случилось бы того, что перевернуло его жизнь!
Репродукторы на привокзальной площади гремели артиллерийскими раскатами — голосистые зенитки салютовали 800-летию Москвы. Накрапывал дождь, мокро блестел асфальт. Начиналась осень, и не верилось, что через двое суток пути будет лето, солнце, теплое море.
Поезд опаздывал на час. Федор Андреевич оставил в камере хранения чемодан, вышел на перрон. Как здесь все изменилось! Сияли стеклянные витрины ларьков, радио передавало праздничный концерт, у ярко освещенных вагонов скорого поезда Ташкент — Москва неторопливо на сон грядущий прохаживались пассажиры в наброшенных на пижамы пальто и плащах. А Корнееву все еще помнились вокзалы военных лет — затемненные, с гремящими по перрону солдатскими котелками, очередями у продпунктов и зашторенными окнами санитарных поездов.
Скорый Ташкент — Москва ушел, перрон ненадолго опустел и вновь загомонил — прибыл пригородный поезд.
Федор Андреевич прохаживался вдоль линий, машинально вглядывался в мелькающие лица, думал о Поле. Своеобразное это ощущение: вот он еще не уехал, ходит здесь, а в каких-то пяти-семи кварталах отсюда, совсем рядом, сидит на совещании Поля — чувство такое, словно он уже далеко-далеко!
У воинской кассы было пусто. Два молоденьких сержанта, видимо, уже послевоенных, с уважением посмотрели на усатого человека в офицерской шинели без погон, почтительно уступили место у окошечка. Славные ребята!
Пожилая кассирша, приметившая необычного пассажира с блокнотом, заулыбалась и, как что-то очень приятное, сообщила:
— Опять прихватывает, опоздание на пять часов. — И словоохотливо пояснила: — Ремонтные работы на линии, поизносилась дорога за войну, вот и держат. Приходите теперь в три часа, не раньше, да не беспокойтесь — билет вам в первую очередь дам.
К удивлению кассирши, пассажир довольно улыбнулся. Еще бы! То, что предстояло потом возвращаться на вокзал ночью, Корнеева не беспокоило, зато Полю увидит. Вот обрадуется!
Через полчаса Федор Андреевич спрыгнул с автобуса и еще через несколько минут взбегал на крыльцо. Ключа в условленном месте не оказалось. Поля, должно быть, уже вернулась. Точно, дома: в полутемный коридор из-под дверей вытекала узкая струйка света.
Федор Андреевич постучал.
— Кто там??
Закрывая рукой грудь, в наспех наброшенном халате, Поля выглянула в дверь, ахнула.
Все еще улыбаясь, Корнеев вошел в комнату и, ошеломленный, остановился. На разобранной кровати в синих галифе и нижней расстегнутой рубашке сидел человек с тонкими подбритыми бровями, на его лице блуждала растерянная нагловатая усмешка.
Корнеев дико оглянулся на Полю — она поспешно застегивала халат и не могла найти пуговицу.
Острая боль ударила в сердце, перед глазами все качнулось, поплыло — бутылка на столе, подбритые тонкие брови, рвущая пуговицы Полина…
— Ы-ы-а! — гневно закричал Корнеев, весь дрожа, и вскинул кулаки.
— Ну, замычал! — бросилась к нему Полина, уже не отдавая себе отчета в том, что выкрикивает. — На бей! С ним живу, он мой муж! Он! Он!..
Жестокие страшные слова наотмашь хлестнули Федора Андреевича, он зашатался и, как слепой, хватаясь за стены, вышел. Не помня себя, навалился на поручни крыльца, съехал по ним, бессильно упал на лавочку.
Дождь перестал, дул ветер. Мелкие тучки быстро бежали по небу, налетали на луну — она легко, играючи, проходила сквозь них. Ветер, сердясь, гнал еще большие тучи — темные, злые, они наплывали одна за другой, и луна все дольше и дольше оставалась закрытой, все труднее ей было справляться с ними. Наконец медленно навалилась последняя, самая большая туча, тяжелая, почти черная, занявшая едва ли не полнеба. Луна легко, уверенно вошла в нее, еще не зная, какой тяжелой и изнурительной будет эта последняя борьба. Рваные края тучи посветлели. Но луна уже входила под тучу все дальше и дальше, нежный отсвет погас, и тогда туча стала еще больше, еще чернее. Все вокруг померкло, только над мокрой черной землей буйствовал ветер… И когда казалось, что мрак победил окончательно, что темная ночь простоит до утра, — луна все-таки одолела тучу, вышла с другой стороны ее. Растрепанная и нестрашная туча ушла, и в очистившейся синеве золотой шар поплыл теперь свободно и торжествующе.
Возвращаясь в первом часу ночи с работы, Настя еще в воротах увидела, что на лавочке кто-то сидит. «Уж не дурной ли какой человек?» — обеспокоенно подумала она и, только подойдя ближе, узнала Корнеева. Он сидел, откинувшись к стене, неестественно запрокинув голову, и его освещенное лунным светом лицо с закрытыми глазами было белым, как у мертвеца.
— Федор Андреевич, вы что? — испугалась Настя. — Федор Андреевич!
Корнеев открыл глаза и, не узнавая, закрыл их снова.
— Господи, беда какая! — захлопотала Настя. — Сейчас я, сейчас!
Она вбежала на крыльцо, забарабанила в квартиру Корнеевых.
— Ну, кто там еще? — широко распахнула дверь Полина. — А, подружка!
— Там Федор Андреевич внизу, плохо ему! — выпалила Настя и удивленно, еще ничего не понимая, вскинула голову.
Полина молчала. У стола, потягивая из рюмки, стоял незнакомый человек с подбритыми бровями и с интересом рассматривал ее, Настю.
— А как… А Федор Андреевич? — потерянно спросила Настя, чувствуя, что внутри у нее что-то часто и мелко задрожало. Не дожидаясь ответа, она выбежала, скатилась с крыльца, подхватила сидящего все в той же позе Корнеева.
— Федор Андреевич, милый, пойдемте! Нельзя здесь, вставайте!
Корнеев с трудом поднялся и послушно пошел за Настей.
17.
Третий месяц, вернувшись с курорта, Федор Андреевич жил на квартире у Насти. Комната была перегорожена ситцевой занавеской — за ней спала хозяйка с дочерью, в проходе между окном и голландкой стояла кровать Корнеева, вернее — ее подобие, сооруженное из козел и досок. Оставшееся свободное место занимал стол, придвинутый к стене; над ним в резной раме висела увеличенная карточка покойного мужа Насти — Алексея. Карточка была увеличена плохо, лицо Алексея, добродушное и подвижное в жизни, было на карточке каким-то деревянным, похожими оставались только его улыбчивые глаза…
Конечно, следовало бы сменить квартиру — Корнеев чувствовал, что злоупотребляет Настиной добротой и невольно, по крайней мере, в глазах всего двора, ставит ее в неловкое положение, — но он был еще настолько выбит из колеи, что не находил в себе ни сил, ни желания что-либо предпринять. Однажды он, правда, написал, что постарается скоро переехать. Настя кротко ответила:
