Сергей Снегов - Иди до конца
— Сам ты поступил бы, как он?
— Нет, — сердито ответил Терентьев. — Я слишком самолюбив для этого. Но я не хочу всех стричь под свою гребенку. И я не считаю, что самолюбие относится к числу человеческих достоинств.
— Дело не в самолюбии, а в порядочности! Ты порядочный человек, а он нет. Непорядочных людей надо наказывать, чтоб пакости не сходили им с рук легко.
— За что ты его собираешься наказывать? Он написал, в общем, неплохую диссертацию, правильно объяснил эксперименты…
— Вот-вот! — закричал Щетинин. — За это самое — за правильность! Сам бы он до нее не добрался. Исследования его — заемные, а научная степень ему достанется личная! Я не хочу, чтоб совершилась эта несправедливость — награда не по заслугам.
— Иначе говоря, ты продолжаешь считать его вором, настаиваешь на плагиате?
— Нет! Тут я погорячился, признаю. Прямого плагиата не было, он не приписывал себе твои открытия. Но поступок его неэтичен, он недостоин ученого. Вот на чем я настаиваю — ловкачам не место в науке. Я напишу свой личный протест в ВАК, если ты откажешься присоединиться.
Терентьев не ответил. Некрасивый Щетинин, злясь, напоминал взъерошенного зверька, готового накинуться даже на того, кто его погладит. Переубеждать его, особенно когда он рассержен, — нелегкий труд. Но Терентьев думал не о возражениях Щетинину, а о Ларисе. Для нее доклад Черданцева оказался неожиданным, как и для Терентьева. В этом было что-то очень важное, но Щетинин не давал спокойно продумать, где тут истинный корень дела. Одно знал о себе Терентьев: первое возмущение от доклада прошло, многих мыслей, сгоряча одолевших его на защите, он уже не принимал. Правда лежала где-то в стороне, не у него и не у Черданцева; нужно было спокойно и объективно допытываться правды, а не кричать и размахивать руками, как Щетинин.
Щетинин в возмущении топнул ногой, остановившись перед Терентьевым.
— Чего ты молчишь? О чем думаешь?
— Я хочу тебя спросить вот о чем, — сказал Терентьев. — Допусти на минуту, что меня официально назначили руководителем его темы. В этом случае он мог ведь все явления толковать сообразно моим представлениям? Иначе зачем тогда и руководитель, зачем создаются научные школы?
— Но ты не был его руководителем, пойми, ты не был!
— Значит, дело в словечке «руководитель»? Был бы выпущен приказ с этим словечком, не было бы у Черданцева проступка, нет этого приказа — проступок. Вот о чем у нас идет спор — о словах, а не о существе, самый дрянной, самый никчемный спор…
Щетинин так разволновался, что у него запрыгали губы. Начиналось то самое, чего он опасался. Чтоб оправдать свою трусость, Терентьев срочно придумывал очередную фантастическую теорию. Теперь он будет носиться с ней, как дурень с писаной торбой! Щетинин горячо и быстро заговорил, не давая Терентьеву вставить словечко. Все это ерунда, абсолютнейший вздор, неумная софистика! Спор не о словах, о деле, поступках, о законной награде за работу. Кто трудился над разработкой структурной активности ионов в растворе? Терентьев? Значит, ему за это — признание, степени, слава, вовсе не Черданцеву — гнать подальше от науки проходимца! Все остальное или сладенькое толстовство — этакие голубенькие христосики, или, по-современному, пошлейшая уравниловка! Да, уравниловка! Вот самое точное, самое убийственное определение — уравниловка! Тем, что ты оправдываешь использовавшего твои мысли Черданцева, ты не одним собой поступаешься, нет, ты замахиваешься на священные принципы — уравниваешь дурака и талант, трудягу и тунеядца, создателя и стяжателя… Нет, но только сейчас, даже и в отдаленном будущем, при развитом коммунизме, будет жить этот вечный принцип: почет и признание тому, кто заслуживает почета и признания…
Щетинин вдруг оборвал свою страстную речь. Терентьев, встав, надвигался на него. Он возвышался горой над маленьким Щетининым, всматривался в него побелевшими от гнева глазами.
— Хватит! — сказал он глухим голосом, стукнув кулаком по столу. — Слышишь, хватит! Нечего тебе говорить о будущем, в котором ты не разбираешься. Люди трудятся не ради одних высших знаков отличия, как воображаешь ты, есть еще и такая штука, как сама работа!
Щетинин чуть не обругал себя.
Приходя в гнев, Терентьев становился глух к логике. Спорить с ним сейчас все равно, что со стеной, со стеной даже удобней: она не затопает ногами и не застучит кулаком взамен аргументов. Самое же плохое было в том, что он, Щетинин, собственной неосторожностью отвлек разговор от вполне реального, элементарно ясного вопроса о недостойном поведении Черданцева в заоблачные абстракции, в дискуссию о далеком будущем. Терентьева хлебом не корми, но дай о нем поболтать: он говорит так, словно сам пришел в эту жизнь оттуда, из отдаленного будущего. Когда Терентьев садился на любимого конька, Щетинин усмехался или отмалчивался. Будущее, как его изображал Терентьев, Щетинина но увлекало — утопическая картинка гармоничного рая, без горестей, без неудач, без сомнений и, вероятно, без жгучих стремлений. Щетинин как-то купил у букиниста полтораста гравюр Доре на темы Данте. Залитый сиянием рай ему не понравился, жить в том раю было приторно и душно, как в конфетной коробке. Разговоры Терентьева о будущих временах рисовали такие же скучные райские картинки, как у Доре; Щетинину хотелось более мускулистого и энергичного будущего. Даже намокать на это Терентьеву было неблагоразумно, тот немедленно откроет дискуссию часа на три.
— Сядь! — потребовал Щетинин, взяв его за руку. — Успокойся! Ну, не ожидал, что ты способен так беситься. Прошу тебя, садись.
Терентьев присел, отвернувшись от Щетинина. Через некоторое время Терентьев заговорил спокойней:
— Уравниловка! Ты, значит, думаешь, что жадность к почету и материальным благам — вечные свойства человека? А мне на них плевать, и Аррениусу — вон он там, на стене, — было плевать, и этому Вант-Гоффу. Из-за одних денег они, что ли, работали? Из-за чинов и славы?
Щетинин возразил с достоинством:
— Ты, кажется, изображаешь меня погрязшим в материальных интересах, чуть ли не отрыжкой старины. Между прочим, я не так уж прикован к удобствам быта и не стал бы лезть в драку ради личного почета. А если забочусь о тебе, так потому, что ты заслуживаешь заботы, хоть и не понимаешь этого…
Терентьев остывал после вспышки. Ему было совестно перед другом, тот искренне желал ему добра. Он не заслужил оскорблений, которые нанес ему Терентьев. Принужденно улыбнувшись, Терентьев сказал:
— Давай договоримся: никакой уравниловки. Но только распространим этот принцип и на характеры людей. Люди разные. Одних больше интересуют материальные блага, других — духовные, третьи бредят славой, четвертым на славу начхать. Будем уважать их личные стремления, если, конечно, они вливаются в общественный поток, а не идут против него. Одно у нас должно быть общим — приносить посильную пользу обществу. Устраивает тебя такая высокая формулировка?
Щетинин больше всего боялся начинать новый спор на абстрактные темы. Воду в ступе можно толочь хоть неделю, толку не получится: толченая вода не лучше обычной. Терентьеву надо было дать время, чтоб он спустился с заоблачных высот на твердую почву. Щетинин, язвительно усмехнувшись, проговорил:
— Да, ты прав, люди, они разные… А лошади кушают овес, а земля круглая, а дураки набитые… Святая, святая истина!..
В этот момент в комнату ворвалась Лариса. Она остановилась, увидев Щетинина, потом опустилась на стул и прошептала:
— Я знала, что вы здесь, Борис Семеныч. Я хотела видеть вас.
Терентьев помог ей снять еще сырое пальто.
— Откуда вы?
— Мы поссорились навсегда, Борис Семеныч! Я не могла иначе… Я сказала Аркадию, что он вор!
Она заплакала.
— Успокойтесь, Ларочка, не надо слез!
— Стоп! — сказал Щетинин, торжествуя. Он рукой отвел Терентьева. — Это уже не я говорю, Борис, а она. Надеюсь, к ней ты прислушаешься больше, чем ко мне.
— Нашел беспристрастного человека! — с досадой возразил Терентьев. — Именно потому, что он ей близок, она не простит ему никакой ошибки.
Щетинин повернулся к Ларисе.
— Мы с Борисом Семеновичем тоже едва не поссорились. Он, к сожалению, торопится подставить правую щеку, когда его огреют по левой. Ну, а мне это непротивленчество противно. По-моему, происшествие касается нас всех. Я предлагаю опротестовать диссертацию, пока ее не утвердила ВАК.
Лариса схватила Щетинина за руку.
— Правильно!.. Нельзя, чтоб ему сошло безнаказанно!…
— Ты слышал, Борис? — сказал Щетинин, пожимая плечами. — Думаю, спорить не о чем. Можешь стоять в стороне, если тебе так больше нравится. Я сам займусь разоблачением Черданцева.
Теперь он знал, что никакой софистикой не даст отвлечь себя в сторону. Неожиданное появление Ларисы все меняло. Она, как и Щетинин, негодует, она вовсе не собирается оправдывать своего жениха: уже это одно должно показать Терентьеву, как тяжка вина Черданцева. Нет, не понимал я по-настоящему этой девчонки. Вон с какой страстью она напала на того, кто еще вчера, еще сегодня утром был ей всех ближе! Она не пощадила себя, чтобы не пощадить виновного.
