Константин Коничев - Из моей копилки
Меринок не любил ходить шагом. Верст десять он трусил рысцой. Доехали до такого места, где дорога раздвоилась. Встречных никого. Спросить некого.
– Вот эта дорога направо – зимняя. Ее я знаю. Но какова она, эта дорога, летом – не могу ручаться. А налево, которая уходит в сторону, совсем не знаю. Можете к поезду не поспеть… Решайте сами. Вы люди взрослые. Я за лошадь отвечаю, а вы за себя. Ну, как?
– Давай поедем зимником, – решил фельдшер.
– Мне все равно, – согласился профессор, – надеюсь, больше такого брода не будет. Поехали!..
Вынырнули из леса на большую поляну. Вся в стогах. Через поляну в болотной низинке извивается черная, зловещая речонка. Подъехали к ней. Есть узкие места, не очень глубокие, но берега такие болотистые, трясучие, что ни подъехать, ни выехать. Вижу, можно тут завязнуть, загубить лошадь в болотине.
– Может, вернемся обратно и летней дорогой, в объезд поедем?
– Опоздаем к поезду. Проберемся здесь. Слушай старших. Вон, кажись, подходящее место для переезда… – настаивал фельдшер.
– Что ж, ехать так ехать. – Я прихлестнул вицей мерина для бодрости и смелости. Послушный коняга с разбегу кинулся в темную, как деготь, воду и, застревая, рывками, кое-как барахтаясь, не находя опоры копытам, завяз – ни взад, ни вперед.
– Поворачивай обратно! – закричал фельдшер.
– Ничего не выйдет. Не выкарабкаться, – убежденно возразил я, – гиблое дело! Спасти бы лошадь. Пропадай моя телега все четыре колеса!..
Профессор приуныл и устрашился:
– Если бы знал я, лучше и скорее пешком бы дошел. Ничего себе поездочка!..
В секунды нашего бедствия у меня возникла торопливая мыслишка: «Надо вытащить шкворень и освободить лошадь, с передними колесами она выберется».
Так я и сделал к недоумению моих перепуганных седоков. Шкворень с трудом выволок из передка телеги, махнул вицей на лошадь. Употребив все усилия, меринок рванулся вперед, выхватил из-под телеги ось с передними колесами и налегке стал пробиваться на другой берег.
А больше мне ничего и не надо. Я кинулся за лошадью, задержал, погладил по морде, поставил к ближнему стогу сена, сказал несколько ласковых слов:
– Отдохни, голубчик, перекуси!.. – и пошел к переезду.
– А мы как?
– Что ты наделал? – услышал я из ухаба голоса моих седоков. Они оба стояли в задке телеги, увязнувшей до самых краев.
– Давайте соображать, – предложил я им, совсем как понимающий толк в таких обстоятельствах. – Чтобы не грязнить одежду в болотине, раздевайтесь догола и, держа одежду над головами, шлепайте из ухаба сюда. А потом голышами все вместе полезем за телегой. Придется выволакивать. Любите кататься, любите и саночки возить…
– Малый прав, – сказал профессор. – Придется принимать «грязевые ванны», другого выхода нет. – И первый стал раздеваться. За ним фельдшер.
Было тут шуму и крику немало. Оказалось, и интеллигенты умеют матюкаться не хуже мужиков. Телегу с задними колесами при помощи жердей и веревочных вожжей кое-как вытащили. Привели себя в порядок.
Профессор, помогая мне поставить телегу на переднюю ось, спросил:
– Как эта штука называется?
– Шкворень.
– Шкворень? Никогда не забуду. Увесистый болт, а зовется шкворень. Чье это слово? Наверно, от татар?
– Татары у нас не бывают. Из инородцев только ездят к нам цыгане. А ваганы да кокшары – это тоже русские. Но шкворень по-ихнему «визг» называется. Потому что он в своем гнезде при поворотах повозки визжит, если не смазывать.
– Интересно, – заметил профессор, – надо запомнить.
До Морженги доехали, когда перед нами промелькнул последний вагон пассажирского поезда.
– Опоздали на минуту, а теряем до следующего поезда сутки, – проворчал фельдшер и отказался платить за провоз. – Лошадь исполкомовская, а я тоже советской власти служу…
Профессор уплатил сполна полтысячи рублей. Сам написал расписку, сумму прописью и цифрами, а я учинил свой извозчичий автограф: «К. Коничев,7сентября 1920 года».
54. НОЧЛЕГ ПОД НОВЫЙ ГОД
ОДНАЖДЫ, в канун Нового года, случилось мне возвращаться из уездного Кадникова в волостное Устье-Кубенское. Было это, помню точно, в двадцать втором году, когда денег были миллионы и даже миллиарды, а купить на них ничего нельзя. «Сумасшедшие деньги» потеряли всякую силу, а люди потеряли в них веру, и бумажные миллионы перестали быть фетишем.
Гражданская война закончилась. Вскоре и как-то неожиданно быстро упрочилась система денежного обращения. Появился полноценный червонец, равный трем миллиардам рублей ранее выпущенных дензнаков. Но речь не об этом…
Иду я из Кадникова, несу для устькубенских сапожников из Уфинотдела пачку – штук триста патентов на право заниматься ремеслом, и, разумеется, деньжонок было при мне несколько миллионов.
Дело к ночи. В деревнях по пути молодежь под Новый год пошаливает. А у меня патенты. Как бы не нарваться на хулиганов. Чего доброго побьют, патенты отнимут, как же я отчитаюсь перед сапожниками, оказавшими мне свое доверие хлопотать о патентах?
Решил на ночь глядя не идти дальше, а заночевать в деревне Ножевнице, что на зимней дороге за Морженгой. Привернул в крайнюю избу, постучал:
– Пустите прохожего ночевать?
– Иди дальше, у нас карасину нет, а в потемках поди узнай, кто ты такой…
Я не настаивал. В деревне двадцать домов. Буду проситься подряд, кто-нибудь сжалится, пустит…
В другой избе мне сказали:
– Иди, молодой человек, к десятскому, тот отведет до следующей деревни.
– Спасибо за совет. А вы почему не пустите?
– У нас одни бабы, вот и не пустим…
В третьей избе ответили грубей:
– Проваливай к соседям. У нас пьяный хозяин, топором машется, сами от него в страхе. Или хочешь без головы остаться?
– Нет, не хочу…
В четвертой избе ничего не сказали, а выпустили на меня собаку. С собакой много не наговоришь. Пошел дальше. Везде отказ. Наконец, вижу в одной избе от лучины яркий свет, и сквозь промерзшие окна слышу, что там какое-то сборище мужиков и парней. Ни гармошки, ни пляски, значит, не вечеринка.
Захожу по лесенке, ворота и двери не заперты.
Наученный опытом, не прошусь ночевать, а просто говорю:
– Здравствуйте, добрые люди, дай вам господи здоровья и всякого блага в Новом году. С праздничком наступающим. Пустите погреться…
– Грейся, садись к печке, да не мешай сказки слушать… – и больше со мной никто ни слова.
А сидело тут человек двадцать всякого народу. Табачного дыму столько, что ликов божьих в углу не видно. И людей в дыму не различить. И никто не задыхался, никто не кашлял, привыкли. На меня – никакого внимания. Я сел на пол за железной печкой, накаленной докрасна, и задремал бы, если б не веселый сказочник, который потешал присутствующих бухтинками-вранинками.
Бородатый, веселый дядька перемалывал сочным говорком на свой лад сказки о глупых господах, о жадных попах, о блудливых попадьях и поповых дочках. Сказки были насыщены такими словечками, что если бы их записывать, карандаш прорывал бы бумагу. У мужиков от таких выразительных слов уши не вяли, а губы от хохота трескались.
Сказочник выдохся, а я за печкой согрелся и настроился потешить собравшихся сказками книжными-агитационными.
– Дайте я попробую вам сказочку рассказать из сочинений Демьяна Бедного…
– Из Демьяна? Давай, давай…
– Дозвольте полушубок скинуть.
– Скидывай, вишь, как у нас накалено! – я разделся. Мне уступили на лавке место. – Давай послушаем, чего ты знаешь?
А я знал порядочно. Памятью обладал крепенькой, особенно на творения, подобные демьяновским. Рассказал им сказ «О попе Панкрате, о тетке Домне и явленной иконе в Коломне». Понравилось. Выслушали сверхвнимательно. Один из мужиков сказал обо мне:
– Ну и башка, дует без книжки и без запиночки…
Другой добавил похвально:
– Лезет из него, как из кобыльей головы…
Рассказал вторую, антирелигиозную: «О блаженном успении собаки Лыска и как купца взяла тоска».
Сказка была о том, как по желанию купца за взятку отцы духовные по всем церковным правилам хоронили на погосте купеческого пса.
И еще рассказал наизусть лубочную сказку «Вильгельм в аду», а под конец, овладев мужицким вниманием и расположением ко мне, начал им про Гришку Распутина.
Больше всего оживились мои слушатели, когда услышали о похождениях конокрада Гришки с фрейлиной Вырубовой и царицей. Сказка была длинная, агитационная и смешная. Она была напечатана на серой, как штаны пожарника, бумаге, с картинками. Но книжки этой при мне не было. И я «дул» на память.
На мужицкое сборище еще подошли соседи и стали просить меня, чтобы я повторил про явленную икону в Коломне.
– Устал, не могу, да и не интересно второй раз…
Тогда один из мужиков достает из кармана помятую бумажку.
– Вот бери сто тысяч рублей! Только расскажи…
– Была нужда! Я не артист, за деньги не стану языком молоть.
