Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
Фрол лежал почти у самого пласта. Мы подняли его и потащили на штрек, вниз, по скользкой осыпи породы.
— Ну, брат, крепко помяло! — сказал Илья, поднимая лампу и стараясь рассмотреть лицо Фрола, вымазанное угольной грязью. — Принеси-ка, Васька, воды…
Фрол дышал хрипло и тяжело, что-то рвалось у него в горле. Он как бы пил воздух и поминутно захлебывался им. Зубы его были крепко сжаты. Половина принесенной мной воды пролилась на землю.
Приподняв лампу, Илья с минуту задумчиво смотрел Фролу в лицо. Он оправил его волосы, провел рукой по лбу к худым щетинистым щекам.
— Тащи еще, Васька, — сказал он и, когда я принес воду, принялся умывать Фрола. Он осторожно обмывал пухлые ссадины на его лбу и подбородке, вытирая клочком ветоши грязь.
Фрол открыл глаза. Свет лампы густо, как дым, поплыл в его зрачках:
— Не надо воды… Не нужно.
Я опустился рядом на рельс.
— Мы понесем тебя, Фрол, к вентиляционному штреку.
— Не надо, — сказал он испуганно. — Не смейте. У меня перелом бедра. Ребра тоже поломаны…
Илья выплеснул воду.
— Все равно придется нести тебя к шурфу. Клети нет… Иначе как же выбраться на-гора?
В штреке было тихо. Еле слышно похрустывала крепь, осыпалась легкая порода.
Мы сидели здесь не менее получаса. Фрол, казалось, уснул. Его дыхание стало ровнее. Мне хотелось есть. Я очень устал, но есть мне хотелось еще сильнее, чем прежде. Я обшарил все свои карманы. Где-то у меня был кусочек кожи, однако теперь не удалось его найти. Я пошел к бочке и долго пил воду, ощущая, как плещется она в желудке, как возрастает тугая тягучая боль. Голод только усилился. Я вернулся к Фролу и лег на землю рядом с ним. Он не спал. Силясь поднять руку, он сказал вяло, как говорят во сне:
— Я и забыл… Вы ведь не ели, Илюша… Вот хлеб…
Но рука бессильно упала.
Илья вздрогнул. Было похоже, он испугался.
— А ты? — спросил он очень тихо.
— Ничего.
Боясь толкнуть Фрола или раскрошить хлеб, я осторожно вытащил кусок из кармана его пиджака. Он был теплый, влажный и тяжелый, как глина. Фрол внимательно смотрел на меня. Свет по-прежнему плыл в его глазах.
— Может быть, и ты хочешь, Фрол?
— Нет, ребята…
Я разломил хлеб на две равные доли и одну протянул Илье.
Он колебался. Он все еще смотрел на Фрола, не замечая моей руки.
— Возьми, Илюша…
Он взял.
Я никогда не ел такого сладкого хлеба. Это был сочный душистый житняк. Глотая его, я чувствовал, как тело мое наливается теплотой, Как щекочет эта теплота внутри, как постепенно я начинаю хмелеть. Илья ел жадно и торопливо. Сквозь полутьму зрачки его отчетливо блестели.
Я был почти сыт, хотя съел небольшой кусок. Кажется, хлеб этот был смазан патокой. Я придвинулся к лампе, поднес его к самому стеклу. В порах блестела черная влага. Хлеб был насыщен влагой, как губка. Я сжал его слегка, и мне на ладонь упало несколько капель. Это была кровь. Я уронил кусок, но сразу же подхватил его, безотчетно сдавливая все сильнее. Илья продолжал есть. Он сжимал ладонями хлеб, держа его у самой груди, боясь уронить крошку.
Я придвинулся к нему и, приподняв лампу, указал на хлеб.
Он медленно разжал ладонь. Он опять смотрел на Фрола, на покрытое нервными тенями лицо, и маленькая крошка хлеба, запутавшаяся в щетине его усов, дрожала.
Фрол лежал неподвижно, откинув руки, глубоко и часто дыша. Илья бросился к нему и, приподняв, начал срывать пуговицы, чтобы снять спецовку. Я сдернул с себя рубашку и разорвал ее на несколько длинных полос. Этими тряпками мы перевязали на его груди рану.
Потом мы отнесли Фрола в конторку, и здесь с товарищами нам пришлось еще долго ждать, пока была подана клеть.
Придя домой, я упал на лавку и проспал больше десяти часов. Мне ничего не снилось, Когда я проснулся, мать сидела рядом и смотрела в окно. Там, за стеклами, качалась густая солнечная синева. Тополь негромко шумел от ветра. Проплывали цветные мотыльки.
Подавая мне забытую лепешку и стакан молока, мать сказала задумчиво:
— Фрол вряд ли выживет. Слабый он совсем.
Я встал. На стене сонливо поскрипывали часы. Едва шевелился маятник.
— А Савку-спекулянта судили уже, — сказала она тише. — Большой суд был, сынок…
На крыльце застучали каблуки. Вошел Илья. Он споткнулся на пороге, привалясь к дверному косяку.
— Пойдем, Василий, скорей.
— Куда?
— К Фролу…
Он, видимо, до сих пор не спал. Темные щеки запали, но глаза горячо блестели.
Я отыскал кепку и вышел за ним, пряча в карман остаток лепешки. Мать провожала нас до казармы. Оттуда она вернулась обратно и от калитки долго смотрела нам вслед.
У третьей казармы меня окликнул Трофим Бычков. Он подошел усталый и сказал, не глядя на Илью:
— Савелий просил тебя прийти проститься, Илюшка… Вот, я передаю. Пойди простись, если надо.
Илья отошел к стене, слегка оперся о камень.
— Я не пойду, — сказал он, застегивая пиджак на груди и пристально глядя в удивленные глаза Трофима. — Не пойду. Так и скажи, не пойду. Нечего мне идти. Я даже в хату к нему не вернусь, в волчью яму.
Втроем мы дошли до угла.
— Видишь, Трофим, — сказал я. — Он ведь всего не знал, Илюшка. Он додумать всего не мог насчет родства. А вот додумал, и тут простой кусок хлеба причина.
Илья спросил озабоченно:
— Как Фрол? Была операция?..
Трофим не ответил. Он положил руку на плечо Ильи.
— Что мы знали, Илюша, про жизнь, когда родились? — сказал он, — Братья! Мало ли на земле слитой крови? Мать двух сынов — даже та не знает, что крови-то их разная цена.
Илья зажмурился от солнца.
— Трудная она, жизнь! — почему-то сказал он.
Мы остановились около больничного крыльца с робостью и надеждой. Мы стояли несколько минут. Дул густой ветер. Он трепал волосы Ильи.
Всходя на крыльцо, мы были уверены, что Фрол поднимется, что он обязательно поднимется и снова будет с нами.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬПоздно вечером прямо с рабочего собрания мы пошли на квартиру к Строеву. Инженер жил в большом хозяйском флигеле за поселком, на бугре. Окна флигеля, заслоненные ветхими ставнями, были темны, только в крайнем, у крыльца, окошке желтел свет.
Поднявшись на галерею, я постучал в стекло.
Мужской голос спросил встревоженно:
— Кто там?
Приоткрылась дверь и показалась седая голова инженера.
— Вам кого нужно?
— Мы к вам, Алексей Абрамович, — сказал Антоша, выступая вперед.
Нас было семь человек. Может быть, такое большое количество гостей испугало хозяина? Он поспешно захлопнул дверь. Но я слышал, он не отошел от порога.
Некоторое время мы ждали молча. Затем Антоша постучал вторично.
— Что ж, прошу войти, — сказали из сеней. — Чем могу служить?
Я потянул ручку двери и шагнул в темные сенцы. Здесь сильно пахло шерстью и нафталином. По слабой линии света угадывалась вторая дверь.
Строев встретил нас небрежным поклоном. Цепкими глазами он быстро сосчитал нас и спросил, осторожно присаживаясь к столу:
— Мы, собственно, незнакомы… возможно, вы ошиблись?.. Кучер Дашевский живет рядом. Моя фамилия Строев.
Одет он был в темную, изъеденную молью фуфайку, которая лишь подчеркивала худобу его тела, на ногах грубые домотканые носки.
— Нет. Никакой ошибки, — сказал партсекретарь Бычков весело и шагнул в тусклый круг света, к столу. — У нас большое дело к вам, понимаете… Прямо с собрания пришли.
Строев наклонил голову. Тени у глаз и губ сгустились, все лицо приняло иной оттенок: оно стало безразличным и жестким.
Вероятно, и Бычков заметил эту перемену. Он сказал задумчиво, поглаживая жесткие усы:
— Надеемся, не откажете… а?
— Я слушаю вас, — сказал инженер сухо. — Прошу.
— Дело такое, понимаете, — что порешили мы — значит, партия, комсомол — восстанавливать шахту… да, да! Но инженеров-то нет… Даже техников нет. Вот беда какая!
— Беда, — согласился инженер и, откинув голову, усмехнулся. Руки его бессильно упали. Дряблая кожа на шее почернела от нахлынувшей крови. Мы стояли и ждали, пока он перестанет смеяться. Наконец он выпрямился, маленьким кружевным платочком вытер глаза.
— Итак, значит, «небольшое затруднение». Да?
Бычков сжал губы.
Я ответил спокойно, чтобы его не злить:
— Но мы ведь помним о вас, Алексей Абрамович. Такое закипит дело!
— О да! — сказал инженер. И, помолчав, добавил: — Это и все? Пустяки!
Было непонятно — всерьез он говорил или в насмешку. Однако, пользуясь шуткой и следя за его безразличным лицом, за нервными пальцами маленьких рук, я заключил:
— Вот и хорошо. А мы-то шли и сомневались, чудаки! Оказывается, вы наш человек, Алексей…
Он легко поднялся со стула. Тело его вдруг обрело мягкую и стремительную подвижность.
