Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый
— Теперь идем, — сказал Фрол, открывая дверь.
Мы вышли на улицу. В переулке не было никого. Соседи еще спали.
Едва поднялось солнце. По взгорью клочьями сползал туман.
Я следил за руками Савки. Слишком легко он дал себя взять. Теперь он слегка уже испытывал крепость ремня. Фрол заметил это осторожное движение его рук и только вскинул на плечо обушок. Мы отвели Савелия во двор шахты и заперли в подвале.
В этот вечер соседи не выходили к калиткам. Молодки, спешившие на гулянье в сад, не замедляли шага. Илья один сидел на крыльце. Рубленая махра лежала перед ним в кепке. Он сидел и курил до поздней ночи, и, проходя мимо, ни я, ни Фрол не зашли к нему. Мы не хотели мешать его думам. Я знал это по себе. Не следовало мешать. Но в эту же ночь Илья постучал ко мне в окно.
Я вышел во двор. Он стоял около забора в лунной синеве с погасшей цигаркой в зубах. Я подошел к нему ближе и сказал так, словно ничего особенного не случилось:
— Я слушаю, Илюша, говори.
Он молчал. Руки его лежали на заборе. От луны синевато отсвечивал ряд ногтей.
— В чем дело, Илья?
Он принял с забора руки. Прошла легкая тень облака, и, хотя сразу сделалось опять светло, лицо его осталось темным.
— Чего-то я тут не понимаю, Василий, — сказал он. — Как же это так? Значит, и мне не надо верить?
— Мы верим тебе, Илюша. Во всем верим.
— А брату? Разве не одна кровь? Разве жизнь с самих с корней не одна?
— Нет. Не одна, — сказал я.
— Врешь! Ты тоже врешь? Зачем ты врешь?
— Выходит, что ты не веришь мне, а я не вру. Жаль. Но вот Фролу…
— Довольно! — закричал он, разрывая у шеи воротник. — Этот вояка, шкура, давно злобу на Савку носил, давно!
Он повернулся и побежал вниз к своему дому. Безотчетно я бросился за ним. Около первой казармы он остановился. Было похоже, что здесь, у забора, он обронил что-то. Однако он шел ко мне.
— Видишь, Васька, — заговорил он спокойно и почти без злобы. — Не умею переломить себя… Никак не умею! А надо переломить, чтобы сверху на жизнь глянуть. Ну вот, давай посидим.
Мы присели на скамеечке под окошком. Рядом молодой тополь пошевеливал ветвями. Нижняя ветка то вспыхивала, то гасла.
Посапывая, Илья сосредоточенно и долго свертывал папиросу.
— Я нынче все про свое думаю. Любой человек про свое думает. Вот и я…
Он зажег спичку.
— Калеченый человек в первый день сам на себя боится посмотреть. Так и я. Как мне на жизнь смотреть — а вдруг и просвета в ней нету, подлость одна? Помолчи, помолчи, — сказал он. — Я не пойду к Фролу. Я не верю ему, Фролу! Что мне один человек? Я самое главное в жизни хочу узнать… А ты — Фрол!
Тополь поежился от ветра. Хлопнула ставня. В крайнем окне казармы затлел огонек.
Докуривая папиросу, Илья сказал мрачно:
— Только рано или поздно глаза приходится открывать. За что Савелий страдает? За чужую зависть, и только. Не могут люди смотреть, что лучше, умней их живет человек.
Он встал.
— Я пойду в ячейку. К чертям! Все к чертям! Стреляйте, вешайте меня за брата.
Я смотрел ему вслед. Он шагал спокойно и широко. Больше у меня не было желания гнаться за ним.
Утром я не рассказал Фролу о нашем ночном разговоре. Мы шли на работу в десятичасовую смену. Около крыльца умывался Илья. Мы остановились у калитки. Не говоря ни слова, он вошел в комнату, быстро оделся и вышел к нам.
— Ты все знаешь? — спросил Фрол, идя несколько впереди. — Твоего брата надо расстрелять. Не меньше.
— Что? — спросил Илья очень тихо. — Что ты сказал?
— Я уже подал заявление. Я хочу быть обвинителем. Я буду требовать расстрела.
Илья остановился. Плечи его поднялись, руки стали длинными, до колен.
— Так, — сказал он, торопливо глотая слюну, силясь поднять руки. — Будешь требовать?..
Фрол оглянулся, Он был уже на расстоянии нескольких шагов от Ильи.
— Ты не удивляйся. Не надо, — сказал он. Спокойно и доверчиво подошел к Илье: — Враг — это есть враг. Нам все равно: хотел он отравить или нет. Скажем — нет. Но почему отрава в хлебе? Ему ничего не жаль, лишь бы лишний рубль взять. Так? Наших детей не жаль? Твоего брата надо расстрелять. Ты не удивляйся, Илья.
Некоторое время мы стояли молча. Прогудел гудок. Звук был сдавленный и глухой. Эхо метнулось за далекими балками. Мы стояли и смотрели на Илью. Коротким движением, как бы укрываясь от резкой вспышки света, он закрыл руками лицо. Его дыхание стало громким. Его всего трясло. Постепенно он начал раскачиваться. Все сильней и сильней. Я взял его руки и насильно опустил их вниз. Я едва оторвал их от его лица.
— Перестань, Илюша, — сказал я, всем сердцем стремясь помочь ему. — Даже если не будет так, как говорил Фрол, ты должен думать… Да, должен думать, что приговор… приведен в исполнение. Ты должен понять это, хороший мой, дружок мой…
— Ну, идемте, — сказал Фрол и, опустив голову, пошел вперед. Я взял Илью за плечи. Он еще дрожал. Дрожь поднималась судорожно, рывками.
— Пойдем. Время…
Казалось, он забыл, куда мы идем. Он шагал рядом со мной, ничего не видя. Два раза я поднимал его обушок. Когда около ствола его толкнула вагонетка, он даже не обернулся.
Работал он вяло. Часто отдыхал. Поминутно с жадностью пил воду.
Я лег у забоя, взял обушок.
— Отдохни, Илюша, — сказал Фрол. — Вот Васькин пиджак, полежи малость…
Я рубил уголь, все время чувствуя на себе взгляд Ильи. Уголь был крепкий, литой, с сернистыми прослойками породы.
Через пару часов Фрол сменил меня. Вагонов все еще не подавали. Вскоре пришел коногон и испуганно закричал из штрека:
— Вагонов не будет! Клеть сорвалась!..
Я пошел к стволу. В этот день нам положительно не везло — оборвался канат, и клеть рухнула с двухсотсаженной высоты. Только за десять минут до этого в ней спускались люди.
Фрол, однако, не опечалился.
— Ничего, — сказал он. — Посидим в этой мышеловке. — Через сутки все будет в порядке. — И опять вернулся к забою.
Илья не отзывался. Он лежал в стороне, за крепью, в темноте лавы. Не было слышно ни его движения, ни дыхания. Временами мне казалось, что сквозь темень я различаю, как блестят его черные зрачки.
Медленно, исподволь голод подкрадывался ко мне. Только теперь я вспомнил, что кукурузная лепешка, еще с вечера приготовленная матерью, забыта на столе. У Ильи не было ничего. Оставалась надежда на Фрола.
Фрол проговорил с грустью:
— Только хлеб, и… очень мало. Запомнится нам, хлопцы, этот накаленный, горький двадцать первый год.
Я оторвал от березовой стойки кусочек коры. Она была водяниста и горька и обжигала горло.
Мы продолжали работать, попеременно ложась к забою. Нам было жаль времени, такого дорогого в эти дни. Наши лампы едва горели. По кривым изломам пласта плескался свет, сгущенный и золотой.
Вблизи он становился синим, и, когда я присматривался, рассчитывая удар, пласт начинал качаться перед моими глазами. Я ложился в сторонке, около саней, и долго думал о солнце, о небе. В шахте мне всегда хотелось думать об этом, и небо казалось сказочно голубым. Так было и теперь. Я еле расслышал хруст камня и, оглянувшись, не увидел лампы Фрола.
Там, около самого пласта, что-то барахталось и хрипело. Почему-то Фрол не кричал. Наверное, он задохнулся от удара. Я бросился к нему, зовя Илью, и мне почудилось, что вся кровля кренится и вот-вот рухнет. Но теперь я подумал, что Илья обязательно убежит. Эта мысль пронеслась мгновенно. Он лежал в стороне и без всякого труда мог выскочить в галерею. «Он обязательно убежит», — подумал я, роняя лампу около крутого камня, под которым бился Фрол. Камень был влажный, седой, весь в изморози кварца и стесанных гранях. Он рухнул вдоль забоя, и под ним, около самого пласта, лежал Фрол. Мне удалось отломить тяжелую груду и освободить ему ноги. Прошло очень мало времени, но Илья уже успел убежать. Сейчас он, наверное, шел к стволу. Может быть, он смеялся.
Я был немало удивлен своей ошибке. Рядом со мной Илья упал на камень. Он был без рубахи. Его длинное тело сразу покрылось черными трепещущими буграми. Мне казалось, я слышал, как растягивалась и трещала кожа на его плечах. Но камень не сдвинулся нисколько.
Я метнулся вниз, к ходку, и принес кувалду. Он вырвал ее у меня из рук. Послышался сухой звон. В слабом свете заблестели его мокрые локти. Синие, огненные пятна медленно остывали на известняке. Я не мог придвинуться ближе. Сжавшись в комок, Илья бешено бил кувалдой. Его тяжелое дыхание переходило в стон. Сухой звон возрастал, наполнял лаву. С кровли все сильней сыпалась пыль. Потом звон осекся и надтреснул. Я подвинулся ближе. Илья продолжал долбить глыбу. Она отзывалась глухо и сдержанно, расседаясь на несколько частей. Наконец мы сдвинули серые громоздкие груды.
Фрол лежал почти у самого пласта. Мы подняли его и потащили на штрек, вниз, по скользкой осыпи породы.
