Борис Изюмский - Небо остается...
А если в основе методики будет лежать фундаментальная наука?
Максиму хотелось сейчас, немедля подойти к Доре и рассказать о своем решении. Но это только рассердит ее.
Поскорее бы наступило утро, чтобы увидеть Константина Прокопьевича.
Глава десятая
Костромин одобрил желание Васильцова написать методику преподавания математики в средней школе.
— Только не суконным наукообразным языком, — предостерег он, — книгу должны читать с увлечением. Нет плохой темы, все дело в исполнении и глубине… Математика настолько серьезна, что ей не помешает хотя бы небольшая доза занимательности.
— Я хотел бы, Константин Прокопьевич, для эксперимента взять один класс в той школе, где до войны преподавал, и несколько лет вести его, проверяя свою методику.
Костромин посмотрел пытливо: «А физические недостатки?»
Но Васильцов успешно разработал руку, почти полностью восстановил речь, значит, знает, что говорит.
— Я вам помогу, — пообещал профессор, — но упаси бог в работе над книгой поддаться заманчивой простоте. Хотя предельной ясности добиваться следует. Не поступаясь научностью. Важно показать значение математики для человечества, что она в развитии опирается на опыт и результаты людской практики. Это — Nota bene! И внушать мысль — против математики не поспоришь! В своих поисках отрешайтесь от предубеждений, рутины.
— Я недавно об этом же прочитал у академика Крылова в его воспоминаниях, — сказал Максим.
— Светлейший ум! — оживился Костромин. — Сделал великолепный перевод — «Математических начал натуральной философии» Ньютона. А читали вы книгу Крылова о дифференциальных уравнениях математической физики?
— К сожалению, нет…
— Я вам принесу.
…Теперь, от точного знания, чего он хочет добиться, жизнь Максима приобрела особую, наполненность, интерес.
Костромин же, наблюдая, как увлеченно работает его аспирант, говорил себе: «Возможно, именно здесь Васильцов выразит себя наиболее полно».
Правда, Генка Рукасов, узнав, что интересует Васильцова, куснул его:
— Учить других — дело тех, кто не может дать свое.
…Неожиданно Костромина пригласили во Францию, в город Нанси, где должна была проходить конференция математиков, работающих в области гармонического анализа.
Завкафедрой профессора Петра Игнатьевича Борщева, когда он узнал об этом, чуть не хватил удар, хотя к теме конференции он никакого отношения не имел. Вообще, каждый успех Костромина Борщев воспринимал болезненно, как личное оскорбление. Что же это получается: в заграничную командировку отправляется человек сомнительного социального происхождения — сын фабрикантского прислужника, — да еще и неизвестно что делавший на оккупированной территории?
С трудом заставил себя Борщев подписать необходимую для поездки характеристику, где деканатом противно рассусоливалось, какой Костромин крупный ученый, принципиальный и преданный.
Сам Петр Игнатьевич, в прошлом рабфаковец, выдвиженец, упорно пробивался к знаниям. Природа одарила его некоторыми способностями, и в свое время Борщев добился в математике частных успехов, но иссяк в этом взлете, самоуспокоился и уже долгие годы всю энергию употреблял на ограждение от, как ему казалось, покушений на его авторитет. Борщев придавал большое значение и своему посту, и тому, что его неизменно выбирали в президиум, при этом привык сидеть в первом ряду; придавал значение и тому, чтобы его фамилия стояла между именитых, подписавших некролог, и названа была в торжественном докладе.
Кое-кто пытался временами утишить честолюбца, но безуспешно. Настолько Борщев уверовал в свою исключительность.
Его не уважали, но побаивались — только свяжись, хлопот не оберешься.
Васильцов, приглядываясь к Борщеву, не однажды думал: как не похож он на Новожилова, Георгиева. Те были человечны, доброжелательны, скромны, вовсе не стремились поучать, диктовать, подчеркивать свое превосходство. Васильцова удивляло властолюбие завкафедрой. Максим считал, что математику следует дорожить только властью над формулами, а власть над людьми ему даже противопоказана.
Максим приметил, что у Борщева — внешне вроде бы одряхлевшего льва — серые холодные глаза, не менявшие своего настороженного выражения и тогда, когда он грубовато шутил, такие же тускло-стальные, как и его зубы.
Вероятно, больше всего он не хотел, чтобы его кто-то обогнал. Не понимал, что следующие за ним непременно пойдут дальше. «Моя школа… мои открытия…» — слышалось то и дело. А ведь истинный ученый должен быть щедр и терпим.
…Внутренне Борщев презирал «рафинированного интеллигента» Костромина, который не сумел толком даже эвакуироваться, а его отношения с Васильцовым про себя называл сплошной демагогией, считая, что с аспирантами нужна прежде всего повелительность, — Борщева многое раздражало в Костромине, даже его изысканная и, как он считал, показная манера говорить, все эти: «позволю себе сделать замечание», «имел удовольствие», «соблаговолите», «рассчитываю на любезность». С души воротит! И все очень тихо переговаривается с Васильцовым, небось, на его, Борщева, счет прокатывается.
Константин Прокопьевич прекрасно понимал, как к нему относится Борщев, но, не будучи склонен ломать копья по пустякам, вступать в честолюбивые дрязги, не давал заведующему кафедрой повода к внешнему недовольству.
* * *Так бывает: подспудно накапливается взрывчатка неприязни, ревности, зависти и только ждет своего мига для взрыва.
Костромин возвратился из Франции оживленный, помолодевший, охотно рассказывал о конференции. Правда, умолчал, что она была и его личным триумфом, что к приезду там напечатали две его работы, а выступление имело серьезный успех. Разговор шел о математической основе теоретической радиотехники и радиолокации.
— Вот когда я еще более убедился, что математика всемирна! — говорил Костромин коллегам, не замечая, как Борщев становился все мрачнее.
— Такие заявления попахивают космополитизмом, — наконец, не выдержав, пробасил он недовольно, — и я бы не советовал вам…
— Нет, почему же, это мое твердое убеждение, — все еще не замечая настроения Борщева, сказал Константин Прокопьевич и продолжал: — Вы знаете, Грея Уолтера, например, сейчас интересует энцефалография — изучение мозговых волн «альфа-ритм», и он разработал для этого математический аппарат, демонстрировал свои автоматы «черепахи». В движении они не сталкивались, при выработке аккумуляторных батерей сами заправлялись, «глотали» электричество у мест кормления.
Мы единодушно пришли к выводу, что, при всей своей строгости, математика не должна отказываться от эксперимента, аналогий, метода индукции. Мудрый превратит случай в удачу…
В кабинете заведующего кафедрой набилось много народа. Костромин продолжал:
— Не было ощущения ограниченности, культа «чистой математики»… Пульсировал глобус… В воздухе витали идеи по теории прогнозирования, информации, колебаний… Пробивалась мысль, что нервная система человека — аналог цифровой вычислительной машины… Чувствовалось, как решительно прокладывает себе путь телевизор. Из заповедных тайников науки выплыло греческое слово «кибернетика» — штурман, рулевой. Отец этой науки об управлении — Норберт Винер…
Вот здесь-то и взорвался Борщев. Он побагровел, величественно поднялся с кресла, распахнул пиджак. Грива его словно вздыбилась.
— Нашли отца родного! Ну-с, коллеги, на этом кончим наш симпозиум. А вы, товарищ Костромин, задержитесь.
Внутренне Борщев ликовал. Наконец-то этот умник, политический недоросль, сам себя разоблачил, безоглядно полез в удавку.
— Неужели вы не понимаете, что раболепно проповедуете идеи буржуазных апостолов? И делаете это в присутствии стольких людей! — зловеще-тихо сказал Борщев, когда они остались вдвоем. — Ваша кибернетика осуждена, как реакционная лженаука, как форма современного механицизма, которая отожествляет работу электронных машин с работой головного мозга.
— Это не так, — возразил Костромин, — ничего похожего.
— Ну, знаете, вы переходите все границы, — развел руками Борщев. — Вы уже не первый раз противопоставляете свои взгляды общепринятым. Не так давно, например, вы заявляли о подсознательности некоторых открытий. Разве это не идеализм чистейшей воды? У мысли, ума есть свои четкие законы. А пресловутый интуиционизм — это, по сути, отрицание творческих возможностей народа.
— Я вовсе не сторонник интуиционизма, — пожал плечами Костромин, — сознательной работе, глубокой подготовке я отдаю примат. Но думаю, что есть еще и неосознанные идеи, которые тоже играют роль в научном процессе.
Это было сказано с мягкой непримиримостью.
