Борис Изюмский - Небо остается...
…За день до операции он долго сидел в палате у Лилиной постели. Все понимающие глаза смотрели на него печально, словно прощаясь.
— Что тебе принести после того, как самое трудное останется позади? — спросил Максим Иванович.
— Мне ничего не надо, — тихо ответила Лиля.
— У тебя сейчас что-нибудь болит?
— Нет… — она говорила правду, — нагнись…
Лиля с трудом подняла руку, прикоснулась к его волосам.
— Ты не оставишь Володю?
Его словно током ударило.
— Ну, зачем ты так? — скрывая волнение, укорил Максим Иванович, — мы будем втроем…
Домой он возвращался, как в черном тумане. Дома все напоминало Лилю: турецкие туфли с вздернутыми носами, яркий халатик, угол дивана, где любила она сидеть, поджав под себя ноги.
Флаконы у зеркала ждали ее возвращения.
Максим вышел на балкон. Куранты на универмаге весело отзвонили: «Ростов-город, Ростов-Дон…» — из песенки об улице Садовой и скамеечке кленовой. Равнодушное небо усеяли равнодушные звезды. Два года их счастья пролетели, как два часа. Где же сердцу взять силы и пережить завтрашний день?
* * *Болеутоляющий укол принес покой. Лиля удивительно ясно вспомнила, как возвращалась после «дня их рождения» от Максима. На подоконнике открытого окна сидела рыжая кошка и… охраняла красные босоножки. Над траншеей, прорытой на мостовой для труб, нелепо висел «кирпич» — знак, запрещающий проезд машинам. Она ничему не удивлялась — так и должно быть в свершившейся сказке. Величаво выплыл из-за угла троллейбус, обдавая брызгами солнца, горящего в стеклах. Она не шла по улице — парила над ней.
Дома, посмотрев на себя в зеркало, поразилась, какой стала молодой и красивой.
…Пройдет немного времени, и все это — солнечные брызги, кошка на подоконнике — останется, а ее не будет. Даже трудно представить, что ее не будет…
Как-то сюда, в больницу, прорвались сотрудники НИИ, а позавчера — Инка.
Лиля дала ей деньги — купить Максиму Ивановичу сорочку и через три недели, в «день их рождения», подарить ему. Не сказала вслух, а только подумала: «Когда меня уже не будет».
— Ты понимаешь, Инночка, — слабым голосом попросила она, — так и скажешь: «Лиля просила передать». Сделаешь?
— Сделаю, сделаю, — торопливо пообещала Инна, упорно отгоняя мысль, почему дано ей такое поручение.
Сквозь сон Лиля услышала позывные города, продолжение его жизни. Подумала о сыне: «Максим будет ему настоящим отцом». И еще о себе: «Разве я прожила несчастную жизнь? Не оставила добрую память? И не стоят эти два года двух десятилетий? А сколько людей даже не подозревают, что может быть подобное счастье…»
* * *И утро, и весь следующий день продолжали оставаться для Максима Ивановича в черном тумане. Несколько часов, пока шла операция, он метался по вестибюлю больницы, а когда Лилю увезли в реанимацию, молодой смуглолицый анестезиолог сочувственно сказал Васильцову, чтобы он ехал домой отдохнуть, записал его телефон и обещал звонить.
Дома Васильцов при каждом телефонном звонке дрожащей рукой поднимал трубку. Но «оттуда» не звонили. Тогда набрал номер он.
Глухой, грубоватый голос ответил:
— Состояние соответствует тяжести операционного вмешательства…
Через два часа мягкий женский голос дежурного врача сказал:
— Стала дышать ровнее…
И еще через час:
— Открыла глаза… Пожала руку врача…
Неужели… неужели можно поверить?.. Из угла комнаты с мукой глядели глаза Володи:
— Что, папа? — он назвал его так впервые.
Где-то совсем рядом взахлеб стрекотала пишущая машинка. Максим Иванович поглядел на часы. Четыре утра. Странное время для работы. Он выглянул в дверь лоджии — оказывается, два голубя поклевывали крошки хлеба на столе. Зазвонил телефон. Уже знакомый женский голос, но сдавленно, через силу произнес:
— Состояние снова ухудшилось.
Небо розово окрасили первые лучи солнца, когда мужской голос хрипло сказал в телефонную трубку:
— Зайдите к лечившему врачу…
Глава двадцать первая
Горе очень сблизило Володю и Максима Ивановича. И когда Васильцов сказал, что хотел бы его усыновить, Володя ответил:
— Буду этим гордиться…
Но фамилию матери пожелал оставить:
— Надо сохранить род Новожиловых…
Был Владимир Максимович Новожилов долговяз, над верхней губой проступали у него первые темные волоски. Лицом теперь очень походил на мать — такие же зеленовато-коричневые, немного навыкате, блестящие глаза, щеточки бровей, длинноватый нос с горбинкой.
Немудреное хозяйство свое они вели споро. Володя никогда не отказывался пойти в прачечную, на базар. Охотно притаскивал в авоське овощи, молоко («тебе, батя, подкормка»). Он по-прежнему был непритязателен в одежде, бескорыстен и предельно, до максимализма, честен. Однако неприятна была его склонность к категоричности суждений:
— Чушь! Бред! Ерунда!
Максим Иванович сумел снять с юнца надменность. Но появились новые заботы: Володя легко «заводился», вспыхивал — никогда не желал признать свою ошибку. И здесь Максиму Ивановичу тоже пришлось изрядно потрудиться.
Васильцов перешел теперь в Научный центр и новой трудной работой оглушал себя, искал в ней спасение от мрачных мыслей. Словно стараясь смягчить горечь утраты, наука допустила его к своим тайникам, поощрила важным открытием, сулившим докторскую диссертацию.
Сообщения о нем напечатали в Москве и за рубежом, его книги издавали, а из США прислали приглашение: прочитать курс лекций в Колумбийском университете.
Максим Иванович под благовидным предлогом отказался от длительной поездки — не хотел оставлять Володю одного.
Тот, догадавшись, в чем дело, взбунтовался:
— Ты должен поехать! Я не младенец! — он бегал по кабинету отца, возмущенно хватая на столе то альбом, то деревянную вазу для карандашей.
— Нет, сейчас я не поеду, — твердо сказал Максим Иванович.
* * *Перейдя в девятый класс, Володя объявил отцу, как о деле окончательно решенном:
— Хочу стать математиком.
Ну что же, у него для этого, по мнению Максима Ивановича, были данные: он неизменно получал грамоты на общегородских школьных математических олимпиадах.
Но к окончанию девятого класса появилась новая идея: после средней школы пойти в профтехучилище, овладеть рабочей профессией, отслужить в армии, поработать на заводе и с этим жизненным опытом поступить в Московское высшее техническое училище имени Баумана. Возражений у Максима Ивановича такой план не вызвал. В конце концов, парню самому виднее…
Вот только с сомнением спросил:
— Но почему не в наш университет? — уж больно не хотелось надолго разлучаться.
Володя посмотрел с укоризной:
— Неужели ты хочешь, чтобы люди кололи мне глаза: «Профессорский сынок»…
— Нет, не хочу.
Вскоре Володя привел в дом белокурую стройную девочку в юбочке мини, с шоколадно-загорелыми ногами.
— Познакомься, — представил он ее звонким голосом, — моя Лена…
— Прямо-таки твоя! — насмешливо фыркнула Лена.
— Из нашего класса, — пояснил Володя и выжидающе покосился на отца.
Тот приветливо кивнул девочке седой головой:
— Чувствуйте себя у нас, как дома.
— Подтверждаю, — важно развел руками Володя.
Большой портрет Лили смотрел со стены.
Примечания
1
Концлагерь.
