Сергей Воронин - Две жизни
С реки доносилась песня, веселая воровская песня:
А через речку, а через Волгу,
А скоро мост построится.
А разрешите, а уркаганы,
А с вами а познакомиться!
Пел Нинка.
— Едут! — закричал Соснин и захохотал. Произошло замешательство. Кто-то протяжно свистнул. Все подошли к берегу.
— Э, стой! Куда? Ребята! — закричал Перваков.
Все оглянулись и увидели Вайю, пробиравшегося к палаткам. Вайя остановился. Глядел исподлобья, растерянно улыбался. На него смотрели враждебно и холодно.
— Чего вы, ребята? Хотел за табачком сходить...
— Успеешь, сходишь, — глухо сказал Афонька и встал с ним рядом.
Лодка пришла к берегу. Мишка выскочил первым. Виновато улыбнулся:
— Думали, быстро обернемся, успеем до отъезда, а задержались. Глубоко там... Вот ящичек и трубы достали...
Нинка подошел к Ирине и, ставя у ее ног теодолит, сказал:
— От тру́сов. — И подмигнул.
— Заело, — сказала Ирина и засмеялась. — Спасибо, ребята!
Соснин был очень доволен Нинкой. «Прицел точный», — похохатывал он.
А через несколько минут происходила иная сцена. Били Вайю. В его мешке нашли все украденные вещи. Он первым обнаружил, что нет Мишки Пугачева, Нинки, Ложкина, и решил, что они сбежали. И под их марку украл тряпье у своих товарищей. Били его молча. Баженов не рукоприкладствовал, простил. Но не простил Костомаров. Он дал ему расчет и в тот же день отправил вниз.
12 августа...Караван продвигался вдоль правого берега, вплотную поджимаясь к высокому утесу. Вдали зеленые, словно одетые в бархат, сопки. Тихо. Но с прежней яростью мчит свои воды Элгунь. От дождей все выше вода.
За утесом Элгунь отделила от себя проток. Только мы хотели свернуть в него, как раздался крик. Я увидел в воде Зацепчика.
— Греби! — крикнул я и, повернув лодку на середину, взмахнул веслом. Высокий вал с размаху ударился в борт и, плюхнувшись на дно, чуть не затопил нас. Афонька в замешательстве закатил глаза под лоб. — Греби! — снова крикнул я. И лодка пошла прямо на Зацепчика. Я подал ему с кормы руку и втащил в лодку. И тут же увидел подпрыгивающий на быстрине мешок. — Греби!
— Давайте к берегу! — закричал Зацепчик.
Но я стал тащить мешок в лодку.
— К берегу! — завопил он.
— Втаскивай! — закричал я Афоньке. И мы втащили. — Греби! — И опять на быстрину. Догнали чью-то фуражку. «Откуда же фуражка? Чья это?»
— Моя фуражка! — закричал Зацепчик. — Сейчас же подымите фуражку!
— Только не командовать! — сказал я.
Он было нагнулся, но лодка качнулась, и Зацепчик в страхе отпрянул назад.
— Черт с ней, — сказал он. — Ищите чемодан...
— Что? — На него неприятно смотреть. Он посинел, трясется.
— Чемодан ищите... Вернее, лодку. Чемодан привязан к ней.
— А что еще было?
— Это не имеет значения. У меня чемодан, в нем все...
— К берегу, к берегу, — машет нам рукой Мозгалевский. Он стоит на маленьком островке — с одной стороны Элгунь, с другой — проток. Островок гол: ни травинки, ни куста.
Мы пристали к берегу. Мозгалевский, плотненький, в черной кожаной куртке, напряженно смотрел в бинокль.
Подошла лодка Соснина. Скрежеща, вползла на берег. Помначпохоз, стоя, сказал:
— Ваша лодка, Тимофей Николаевич, обнаружена.
— А чемодан? — сразу взбодрясь, спросил Зацепчик.
— Лодка под корягой. Глубоко. Поедемте, нырнете...
— Что вы! Я не могу. Я и так уже себя плохо чувствую... Там у меня есть бутылка водки. Тому, кто достанет чемодан...
Я видел, как Бацилла отозвал Мишку Пугачева, и через минуту Мишка уже говорил:
— Я поеду.
Мы быстро мчимся вниз. Спустились на километр и остановились у большой черной коряги. Рядом с ней торчит из воды корма лодки Зацепчика. Подъехали к ней, держась за корягу, стали подымать утопленницу. Вода ревет в корнях коряги, обдает нас брызгами и, урча, проносится дальше.
— Сначала надо достать вещи, а то сломаем лодку и все пропадет. Миша!
Вода холодна. Свеж вечерний воздух.
Мишка Пугачев разделся. Опустился в воду меж лодок. Нырнул. И скоро показался.
— Есть чемодан. Давайте веревку... — И опять ушел в воду. Теперь его не было долго. Вынырнул. — Дайте нож, у него привязан... не развязать... — И снова скрылся с ножом. Прошло не меньше минуты, и Мишка, цепляясь за борт руками, вылез из воды. — Тяните.
И вот чемодан показался из воды.
— Григорий Фомич, там водка есть, мне ее, — сказал Мишка, трясясь от холода. Он сидел скорчившись.
— Хорошо. Что есть еще в лодке?
— Сейчас посмотрю, — и Мишка опять нырнул. — Больше ничего нет, — еле выговаривая синими губами, сказал он, появляясь из воды.
Стали тащить лодку, но сразу, же поняли: бесполезно, нос лодки был разворочен.
— Ремонт исключен, — определил Соснин, пуская лодку на волю реки, и, подумав, многозначительно проговорил: — Там бабушка в кожаном кресле, как изваянье страшна, слепая, сидит без движенья, и слова не молвит она.
— Что это за стихи? — удивленно спросил я.
Тетрадь одиннадцатая
— Мои. Марш! Марш! В обратный путь! Зрело! Зрело!
Я решил обязательно поговорить с ним. Если он пишет стихи, даже такие странные, — это интересно.
— Итак, товарищ Зацепчик Тимофей Николаевич, радуйтесь. Ваш чемодан спасен, — сказал Соснин, как только мы приблизились к берегу. — Благодарность можете объявить юноше Пугачеву.
Зацепчик кинулся к лодке, схватил обеими руками раздутый от воды чемодан и потащил его, сгибаясь, к палатке.
— У вас там водка, отдайте ее, — сказал Мишка.
Зацепчик промолчал.
— Тимофей Николаевич...
— Не дам, — помрачнел Зацепчик.
— Вы обещали...
— Отстань!
— Нехорошо, — вмешиваюсь я. — Ведь это он лазал в холодную воду, да еще на быстрине...
— Вы что, хотите споить рабочих?
— Да вы с ума сошли!
— Вы не смеете так разговаривать со мной! Я инженер, и извольте мне подчиняться!
— Обманщику — никогда!
— Коренков! Коренков! — кричит Мозгалевский. — Сейчас же ко мне! — И когда я подошел: — Я вам запрещаю так разговаривать с инженером. Вы младший техник и не должны забывать этого.
— Даже если он не прав?
— Да. Даже если он не прав.
— Субординация, — пожав плечами, сказал Коля Николаевич. — Скорее рвись, Алеша, в начальники партии, тогда будешь всеми командовать и наводить справедливость.
— Покончим с несправедливостью, — сказал Соснин, появляясь с бутылкой в руке. Не надо было обладать великолепной памятью, чтобы вспомнить о той самой бутылке, которую в свое время Коля Николаевич заполнил водой. — Смельчаку и справедливости всегда иду навстречу, — важно сказал Соснин. — Зовите его.
Коля Николаевич смотрел на него и затаенно улыбался.
Пугачев прибежал с кружкой. Вслед за ним приплелся Бацилла. Соснин щедро наполнил половину кружки из своей бутылки.
— Пей!
— Я тут не буду... — сказал Мишка. — Я в палатке...
— Буду поощрять и впредь благородный подвиг, — сказал Соснин, удерживая за рукав Бациллу. — А вот вы, — это он уже говорил ему, — могли бы тоже заслужить мою благодарность, но не оправдали доверия. Впрочем, все впереди.
— Ладно, ладно, борода. Авось и мне отколется, — благодушно сказал Бацилла и неторопливо пошел к палатке заключенных, где находился Мишка.
А спустя короткое время Мишка стоял, перед Сосниным. Он закрывал рот рукой, но все равно кровь протекала у него сквозь пальцы.
— Что такое? — кричал Соснин.
— Нате, нюхайте, — неожиданно зло сказал Мишка и сунул Соснину кружку. — Зачем обманывать-то? Вода ведь...
Соснин недоуменно взял кружку, понюхал ее. И рванулся к своей палатке. Вышел оттуда растерянный. В руках у него была бутылка.
— Кто же это?.. Кто? — горько улыбаясь, сказал он.
Ладно, что ему было не до меня. Но все же на всякий случай я отвернулся. И увидел Бациллу. Он стоял неподалеку и криво усмехался, глядя на Мишку Пугачева. Коля Николаевич стоял потупившись.
Бледно-голубое, чистое, свежее небо, и по нему — барашки облаков. Будто мылось оно, да не всю пену смыло. После пасмурных дней радостно видеть солнце! Но снова пошли тучи. Затянуло все. На соседней сопке, в гуще деревьев, как собаки, лают вороны. Пасмурно и холодно. Высоко кружатся два орла. Вдруг один из них падает камнем, исчезает и минуту спустя взмывает вверх, плавно опоясывая невидимыми нитями вершину сопки. Дует ветер.
— Инда-бира-бей! Инда-бира-бей! Взяли! Взяли! — кричит кто-нибудь простуженным голосом, и люди, до предела напрягаясь, сволакивают на полшага но каменистому дну тяжелую лодку... Нескладные наши лодки. Пусть плоскодонные, пусть с задранными носами, но какие тяжелые, какие неуклюжие!
