Константин Абатуров - Тихая пристань
— Что, сладок? Э-э, будешь дружить с батькой — не пропадешь. — И к уху: — А дельце тебе придумаю доброе. Но чур — впредь поумнее надобно быть… Пей же! Это липовый, твой любимый…
Рука Михаила дрогнула. Он отставил стакан.
— Липовый, говоришь?
Воспоминание молнией выхватило из прошлого то, что лежало на самой глубине. Три с лишним года назад вот так же отец наливал ему, начинающему продавцу хлебного ларька, прозрачный липовый мед и так же обещал «добрую жизнь». Для начала любезно выговаривал ему, что, мол, местечко теплое получил, а держаться не умеешь. И хлопал по плечу: женихом становишься, одежонку пора заводить. После этого на ухо: «Хлебец должен выручить, понял?..»
Вот откуда пошло. Со сладкого липового меда!..
Наваливаясь впалой грудью на стол и медленно двигая вперед голову, остриженную по-арестантски, ежиком, Михаил негромко спросил:
— Значит, все обдумал без меня, так? Ну, рассказывай, что за «доброе дельце»? Я слушаю…
Отец смерил его пристальным взглядом.
— Раздражаешься? Дурак! Я тебе что говорю? Этого добра, — указал он на мед, — довольно у меня: не расточитель — сберег… Медовухи знаешь сколь выйдет? Не знаешь? А я подсчитал. Сюда водку-то редко привозят. Стало быть, выручка верная от свойской-то… Понял? — Он выкинул руку вперед и тотчас дернул ее к себе. — Или в колхозе на безденежье? — Комельков визгливо хихикнул.
— А ты веселый, батя, — нахмурился Михаил, и отец впервые увидел не покладистость и радость в его глазах, а что-то суровое, несгибаемое… — Еще бы не веселиться: все расписал, как по нотам. Для любимого, для единственного сынка как не постараться!
— Вот именно! — оторопело подхватил отец.
— Нет, с меня хватит! — стукнул Михаил по столу. — Хватит! И тебе не дам, слышишь?! Не дам барышничать!
Он поднялся и сбоку зашел к отцу.
— А может, сам захотел отведать клоповника? Ты ведь смиренный, тихий — что тебе стоит… Говори!
Комельков попятился, замахал руками:
— Одумайся! Что мелешь?..
— Не беспокойся, у меня хватило времени одуматься. А ты… У тебя все мозги набекрень. Точно!
— Замолчи! — прикрикнул Комельков. — Не помнишь, нализался. Иди-ка проспись.
И, помолчав немного, уже с подчеркнутым добродушием спросил:
— Кричи не кричи, а куда теперь подашься? Думаешь, они обласкают тебя, подмоченного? Жди!
Михаил потемнел в лице. С минуту он стоял неподвижно. В голове гудело: а что, если отец прав? Ежели не примут по-доброму к себе? Как же тогда? Наконец он разжал губы, выкрикнул:
— А не брешешь? Говори же: простят?
— Я тебе сказал…
Михаил медленно повернулся и, тяжело ступая, пошел к двери. Громко прикрыв ее за собой, он остановился на крыльце. Покачиваясь на скрипучей половице, Михаил посмотрел на улицу. Потом перевел взгляд на луговую тропу, по которой раньше хаживала Юлька.
Сейчас на этой тропе нет ни души. Тихо кругом.
А в голове все шумело: «Подмоченный… не примут…»
Из-за угла выехал на велосипеде Храбров в запыленной куртке, стоптанных сандалетах, усталый. Увидев Михаила, он завернул в проулок, к крыльцу.
— Приехал?
— Приехал.
— Так… здравствуй. — Храбров протянул Михаилу руку. Тот спустился со ступенек, наклонился к бригадиру, обдав его водочным запахом. — Уже успел — хватил? — поморщился Храбров.
— С радости… А ты сразу и выговаривать, — отстранился от него Михаил. — Власть, что ли, спешишь показать?
— Какой задиристый.
— Какой есть.. — Михаил достал папиросы, предложил бригадиру, но тот отказался. — Не хочешь арестантских?
— Напрасно козыряешь этим званием, — насупился Храбров и спросил: — О работе думал? Или батькина веленья ждешь?
— Подожду, что бригадир предложит. Примешь? — в упор взглянул Михаил в рябоватое лицо Храброва.
Бригадир сощурился.
— Приходи вечером на собрание. Обсудим… Да протрезвись смотри. Ну и приоденься, чтобы честь честью, сам понимаешь…
Он улыбнулся уголком губастого рта и тронул велосипед.
Михаил проводил его долгим взглядом. И опять в голове зашумело: «Для чего же обсуждать? Почему не сказал сам, прямо? Боится или не доверяет? А может, батя все-таки прав?..»
Наверное, он задал бы еще кучу всяких вопросов. Но не успел. С околицы от дороги послышались голоса, и один из них он узнал. Конечно, это Юлькин. Где же она?
Михаил спрыгнул с последней ступеньки и направился к дороге. И увидел: к ферме шли доярки. Впереди была Юлька. Он видел только ее спину, на которую стекала из-под красной косынки длинная белокурая коса.
Шли не оглядываясь. Возможно, потому, что навстречу им пылила машина, что впереди показалось только что пригнанное с пастбища стадо бело-рыжих ярославок.
«Не дадут доходной работы», — вспомнил он слова отца. А вот люди идут на всякую. Небось и не думают о выгодах своих.
— Нет, шалишь, батя! — вдруг выкрикнул он. — Теперь по-твоему не будет…
И стал думать, как вечером пойдет на собрание, как попросит назначить его на любое дело. Его теперь ни чуточки не пугало возможное недоверие. Только бы приняли в бригаду, остальное от него самого зависит. Врозь с колхозом ему никак не с руки. Надо заново делать жизнь.
Из открытого окна что-то кричал ему отец. А он стоял. Над головой проносились ласточки. Они таскали в гнездо, прилепившееся над карнизом отцовского дома, корм голым, еще не оперившимся птенцам.
Он стоял и, прислушиваясь к шелесту ласточкиных крыльев, продолжал глядеть на дорогу. Под конец ему показалось, что Юлька оглянулась. Возможно, что даже увидела его, так вытянувшегося за прошедшие годы, так смущенно и взволнованно встречающего новый день.
Ветер
В вагоне Настю сморило. Еще прошлой ночью она не могла прилечь, все ходила в темной боковушке взад-вперед, думая об одном и том же: ехать к Степану или по-прежнему жить здесь, в деревне, у дяди Мирона; не давали покоя эти мучившие ее раздумья и днем… И, даже сев в поезд, она еще колебалась, верно ли поступила, что поехала. Опять, конечно, было не до сна. Но то ли вагонная духота, то ли этот монотонный стук колес да шум ветра за окном в темноте нагнали на нее дремоту. Прикорнув на лавке, рядом с Димкой, трехлетним сынишкой, она и уснула, да так крепко, что проводник едва разбудил ее на маленьком полустанке, где нужно было ей выходить.
В последнее мгновенье Настя еще видела сон, до невероятности странный. Будто бы шла она по-над рекой и услышала, как кто-то окликает ее. Остановилась, глянула на реку и обомлела: по воде шагает Степан. И так легко, так картинно. Как Христос, которого она в детстве видела на рисунке идущего по озерной глади. И такой же длинноволосый, босой, только не в ситцевой «обмотке», а в зеленом костюме, какой он надевал по выходным. Подбежав к ней, Степан одной рукой начал трясти ее за плечи, другой махал огромной рыбиной, говоря: к твоему приезду на поджарку.
Пробудившись, она какое-то время еще находилась во власти только что увиденного во сне. Потом затормошила Димку: «Скорей, скорей, мальчик, нас папа ждет. Там, на улице!»
И верно: только спрыгнули с подножки на обочину дороги (перрона на полустанке не было), как из темноты появился перед ними он, Степан Мокшанов. Обнял обоих вместе — Настю и Димку, поцеловал и повел за полустанок, где стоял его «газик». Усаживая их в кабину, пропахшую бензином и застарелым табачным дымом, Степан сказал, что ждет тут с вечера.
— Так здесь все и стоял?
— Ну, не все. Привозил одному кое-что. Зачем же порожняком гнать машину?.. Все ж таки двадцать километров.
Захлопнув дверцы, он открыл багажник и стал укладывать там Настины чемоданы. Один, большой чемодан сначала некоторое время подержал в руке, как бы взвешивая, и поставил его бережно в середину, а два маленьких, легких, прижал к нему по сторонам. Потом обошел вокруг машины, потолкал ногой колеса. После этого поднял капот, принялся копаться в моторе. Все это делал не спеша, будто чего-то еще ожидая.
Настя поторопила его:
— Что не едем? Неисправность какая?
— У меня, милочка, неисправностей не бывает. Между прочим, мне дали шоферские права второго класса. Мастер и он же шофер! Можешь поздравить.
— Поздравляю! — откликнулась Настя и снова попросила: — Поторопился бы, Степа. Димке покой нужен. Укачало, бедного.
— Сейчас! — согласился Степан, но все еще стоял у поднятого капота. Затем со звоном захлопнул его, закурил и, садясь за руль, как бы между прочим спросил: — Ты ничего не забыла в вагоне? Швейной машинки не вижу…
— Я, Степа, дяде оставила. Она уже старенькая…
— Гм, дяде… А этот, как его, самокат?
— Так он же поломался.
— Починить будто уж нельзя. Ну, ладно…
Позванивая цепочкой ключа, он включил зажигание. Машина вздрогнула мелкой дрожью и тронулась. Вырулив на дорогу, он кивнул на Димку:
