Евгений Воробьев - Высота
— А вы что же, ждете, пока я стукну? Король-то — ваш подданный?
— Ну как, Нежданов? Будить?
— Жалко. Знаете что? Не будем думать об этом человеке плохо. Поверим ему. Приятнее думать, что это не лодырь, а герой. Пусть спит!
Дымов осторожно переступает через спящего. Следом переступает Нежданов.
Они подходят к подножью домны и долго молча смотрят на нее.
Лазурные звезды электросварки мерцают на нескольких горизонтах. Созвездие искрится на самом верху — это сваривают шестнадцатую царгу. Лишь изредка в свете дуги мелькают фигуры сварщиков. Они варят, пригнувшись, стоя на коленях и даже сидя на корточках. То молочно-голубое, то сине-фиолетовое пламя вольтовой дуги выхватывает из темноты одни конструкции, отбрасывает фантастические тени на другие или вдруг освещает ажурную мачту крана.
Каждый раз, когда дуга затухает, темнота сгущается, и в ней на какие-то доли секунды остается жить оранжевый венчик — это искры и брызги металла. Словно только что отгорела ракета и опадают ее последние, уже бессильные огни. Падая, расплавленные комочки разбиваются о конструкции, падают еще ниже, снова ударяются, дробятся на мелкие капельки металла, затухают где-то на лету и, уже невидимые, летят на землю.
Одновременно работает несколько бригад сварщиков, и домну непрерывно омывает голубой искрящийся душ.
Вот она, давнишняя мечта сварщиков — цельносварная домна!
Дымов сам был сварщиком, и ему кажется закономерным и справедливым, что первую такую домну строит именно он.
Дымов долго стоит, заложив руки за спину, и смотрит на домну, всю в зарницах сварки. Ее отблески играют на стеклах очков Нежданова.
— А было время, — вспоминает вслух Дымов, неторопливо шагая к подножью домны, — сидел я в кутке за железными ширмами. Один на весь завод. Важный такой! Принесут мне деталь. Я ее сварю. Потом деталь унесут. Ну прямо как факир, только без чалмы… Ведь когда мы на Уралмаше первую дымовую трубу сварили — никакой веры нам не было. «Как же, говорят, вы ее подымете? Ведь она же, говорят, сломается!» — «Почему же она сломается, спрашиваю, если она хорошо сварена?» — «Сварена-то сварена, говорят, а не мешало бы все-таки рядом со сварным швом заклепки поставить». Один паренек, не помню уже его фамилии, бросил тогда кепку о землю и говорит: «Подымайте меня с трубой вместе. Буду сидеть на верхушке. Головой отвечаю, не сломается труба. А сломается — и мне тогда не жить». Эта труба, говорят, и сейчас там дымит. Без малого двадцать лет…
Мимо самой домны Дымов и Нежданов, как и все, проходят, подняв для безопасности воротники, втянув головы, оберегаясь от искр и брызг металла.
Едва Дымов появился у домны, его сразу обступили прорабы, среди них был и Дерябин. Обсуждали сложный технический вопрос.
— С вами и посоветоваться нельзя, — сердился Дымов на Дерябина. — Вы слишком быстро соглашаетесь. С равнодушным человеком всегда сговориться легко, А вы поспорьте со мной! Приказа-то еще нет, чтобы его безоговорочно выполнять!
По дороге Дымов еще успел накричать на Токмакова, который не вовремя попался ему на глаза:
— Я же вас после обеда отправил спать! Кому вы нужны такой? Почему не выполнили приказа?
— Приказ выполнен.
— Почему же вы здесь? — Дымов смотрел на Токмакова исподлобья.
— Выспался! Полтора часа спал.
— Вы думаете, мне вас жалко? Мне за «Уралстрой» стыдно. Штурмовщину здесь разводите. У вас тут прямо на песке люди спят. Вовремя домой не можете отправить…
Дымов наклонил голову и грозно посмотрел в сторону песчаной горки.
— Да ведь там Пасечник спит! — рассмеялся Токмаков. — Умаялся, а домой ему не к спеху. Поскольку в этой смене одна девушка заклепки жарит. А Пасечнику еще провожать ее.
— Значит, Нежданов был прав, — оживился Дымов. — Хорошо, что парня не разбудили. Все-таки заместитель министра по верхотуре. А тебе, Токмаков не везет. — Дымов развел руками. — Опять ты у начальства без вины виноватый.
— Как тогда? Когда бюллетенил?
— Неужели такой злопамятный?
— Вовсе нет, товарищ Дымов. А помню потому, что день был для меня счастливый.
Дымов с любопытством посмотрел на Токмакова, но тот не собирался откровенничать и молча улыбался. Дымов пожал плечами и отвернулся.
Дверца в «победе» раскрыта, там приветливо горит лампочка.
Дымов, уже держась за дверцу, долго стоит и смотрит на домну.
— А если нам махнуть на прокатный?
— А статья? — тревожится Нежданов и нервно протирает очки.
— Статья от нас не убежит. Только пройдемся. Имею же я право на отдых?
— Имеете, — вздыхает Нежданов.
— Тогда прямо на главный пост!
Шофер всегда охотно возит Дымова на прокат. Такие поездки Дымова — признак хорошего расположения духа.
— Подождешь у южных ворот, — велит Дымов, вылезая из машины.
После домен, построенных в Каменогорске в годы войны, Дымов отправился в Заднепровье восстанавливать металлургический завод. Прошлым летом, впервые за многие годы, он получил отпуск и уехал из Заднепровья в Сочи. Он еще не успел загореть и как следует отоспаться после бессонных пусковых ночей, как за ним был прислан самолет. Министр срочно вызывал Дымова в Москву. Дымова назначили начальником «Уралстроя». Нужно было в самые сжатые сроки пустить тонколисто-вой стан. Это было задание особой государственной важности.
— Придется вам, товарищ Дымов, обратно на Урал, — сказал министр. — В родные края.
— Но мне же необходимо сдать дела!
— Позже. Кто же сдает дела во время отпуска?
— Разрешите хотя бы слетать в Заднепровье за вещами.
— Какие вещи вам крайне необходимы?
— Ну, костюм какой-нибудь. Не могу же я лететь в этом!
Дымов был в парусиновом кителе, в таких же брюках и туфлях.
— Дам свой костюм. Совсем новый. Темно-серый, в полоску. На мне мешковат, вам будет впору. А на Урал вылетайте все-таки на рассвете.
— Ну что же, я готов. И выспаться до рассвета еще можно…
Министр вздохнул:
— Жаль, конечно, но выспаться не придется. В час ночи вам нужно быть в ЦК партии. Есть ли у вас просьбы? Кого из работников хотите взять на подмогу?
— Медовца.
— Медовец на днях будет в Каменогорске.
— Еще попрошу у вас человек десять. Из моего комсостава.
— Из дымовской гвардии? Понятно. Что же, дадим. Только не жадничайте. Я ведь знаю ваш характер! На каждую новую стройку со своим десантом… А пока сядем за чертежи цеха…
Когда Дымов входит в прокатный цех, лицо его сразу светлеет — и не только от бликов раскаленного слитка, зажатого клешнями крана и плывущего под крышей. С лица Дымова сошли тени усталости, разгладились морщины.
Слиток уже бежит по рольгангам, и жестяные рабочие номерки, тесно висящие на гвоздиках, на доске под сеткой, сразу становятся золотыми, и проволочная сетка тоже как позолоченная.
Дрожит и струится горячий воздух над нагревательными колодцами.
Слиток, подрагивая, словно от нетерпения, подкатывает на рольгангах к стану и обдает все вокруг внезапным зноем, перекрашивает стан и струи воды, льющиеся перед валками, в оранжевый цвет.
Дымов и Нежданов переходят по мостику; под ними проезжает слиток, перила мостика сильно нагреты.
Могучие валки заглатывают слиток, с его оранжевого тела опадает окалина. Слиток снует вперед и назад, стальные пальцы ворочают его с ребра на ребро, вновь и вновь прогоняют между валками, и зазор между ними все уменьшается. То, что слиток теряет в толщине, он прибавляет в длине. И вот уже бывший слиток, ныне — стальная полоса, стремится по самоходной дорожке дальше, к другим валкам, и грузный Дымов, чтобы не отстать, чуть ли не бегом бежит за этой полосой.
Сколько раз он уже бывал здесь после пуска стана! И все-таки в глазах Дымова опять светится радостное удивление, как у студента-практиканта, впервые попавшего в цех.
Стремительно убегают, догоняя друг друга, длинные стальные листы. Листы теряют в пути свою слепящую желтизну, их уже коснулась краснота остывания. Оранжево-желтые тона последовательно сменяются пунцовыми, вишневыми, сиреневыми, пепельно-серыми.
Дымов выходит из цеха и молча садится в «победу».
— А я вот однажды принялся рассказывать про этот цех московскому писателю, — вспоминает Нежданов, — цех, говорю, больше, чем Красная площадь. Он, конечно, ахает, но чувствую — не проняло его. Миллион, говорю, квадратных метров фасада окрасили маляры. И фасад мой не тянет! На крышу, говорю, вернее сказать — на фонари крыши, ушло сто вагонов стекла? Смотрю — он поднял брови и прислушивается. Ладно, думаю. Сейчас я самого главного козыря выброшу. А чтобы, говорю, эти фонари застеклить, потребовалось сто тонн замазки. Вот тут только дошло. Сто тонн! Шесть вагонов замазки! Только подумать, что стекольщик размял каждый кусочек замазки пальцами…
