Евгений Белянкин - Садыя
— Да… — И Сережа перевел разговор. — Что-нибудь придумаем новое. Пусть знают наших.
— Мы не из трусливого десятка, — твердо заметил Марат.
— Это ты правильно сказал. Вот смотрите: в местах контакта всегда оголяют проволоку, и делают это вручную; а теперь смотрите, какую простую штукенцию я приспособил…
Дома, в комнате у Балашова, борьба. Сережа на полу, никак не может выкарабкаться из-под двух тел, гибких, смелых, бросающихся врукопашную. Но вот Марат тяжело дышит, извивается под Сережей; Борька еще наверху, старается, кряхтит, но и его песня спета.
Дверь в комнату распахивается, и сама Аграфена, руки по бокам, качает головой:
— Ну-ка, Борька, ударь его под кулеш… Шутоломные… Стены ходуном… Борька, стервец, марш в угол!
Но Сережа прижал их к стенке; сопят Борька и Марат и никак не могут выбраться из-под тяжести навалившегося.
— И не стыдно вам, Сережа!
Сережа тоже устал от возни.
— Во взрослых нет простодушия, а детский мир простодушен, тетя Груша.
— Чтобы иметь простодушных друзей, надо самому быть таким, а детский мир не обогатит твой ум, прибавит больше мальчишества.
Аграфена хлопает дверью, забыв про Борьку, которого она хотела наказать.
Ребята потихоньку ускользают от Балашова.
— Мы не должны давать Сережу в обиду, — серьезно говорит Марат, еще не остывший после борьбы, — Что-нибудь придумаем.
26
Аграфена остыла; видно, решила, что девка с глаз, не зевай да пей квас. Ну, пожила — и до свидания. А парень-то остался… Даже Борьку не наказала, всего — полотенцем по спине, для острастки.
Возилась она на кухне, мыла посуду и, как обычно, зудила, уголками глаз посматривая на Марью, помогавшую ей, — как она воспринимает.
Марья чистила вилки и ложки порошком, изредка вспыхивая:
— Ну что ты, мама.
— Не в морде дело — в душе. Что они, женихи? Вот… сестра моя замуж выходила. Пришел, в сахарницу рукой; все вприкуску, а он целой лапой — и полсахарницы… Транжир он, все по ветру пустит. Верная примета, всей лапой в сахарницу так и залез. А то вот у моей племянницы… Пропой невесты, заручены; гостей пригласили уйму. А он, жених, ест и не видит, как лапша по вороту ползет… Неаккуратный. Заплакала и не пошла. А Сергей благородный, уважительный, инженер.
— Чудная ты, мама, не любит он меня. У него Лилька есть, не пара я ему.
Аграфена сердится; не по душе ей разговорчики дочери. Под лежачий камень вода не течет. И она не скрывает своего раздражения:
— Девка в поре, а дура, как шестнадцатилетняя.
И в десятый раз рассказывает дочери, как было у нее со Степаном.
А Степан на пороге, слушает. Бровь его вздрагивает, в глазах — насмешка, а в руке валенок — починкой занимался.
— Пощади дочь хоть. Ведьма. Всех нас съела. Вот захомутала. И ради чего?
— Тебе что — не больно. Вам вообще, мужикам, не больно. Душа моя иссохнет, пока Марья в девках.
Старый излюбленный метод: Аграфена заплакала, фартуком прикрылась.
— Божью слезу пустила. Пусть промоет глазоньки — видеть лучше будут. Иди сюда, Марья. Хватит тебе с мамашей о парнях слюнявить, за дело браться пора: хорошая специальность лучше всякого жениха. Говорил я на промыслах — в диспетчерскую тебя. Силу обретешь, когда человеком станешь. А пока ты тряпка у мамаши. Она, как чужая тетка, выдать — и все. В голове одни женихи, глядишь — сама выпорхнет.
И решил Степан: «Нечего девке дома сидеть. Пусть идет оператором, а то мать из нее монашку сделает».
То, что он увидел и услышал на кухне, утвердило его в своем намерении.
— Ну, пойдешь? Дивчина ты крепкая, котельниковской слежалой породы, что камень.
Аграфена вытерла фартуком слезы и, подав самовар, тоже слушала, что «размазывал по варенью» Степан.
— Это ж, день-денешенек на ногах ходить?
— Не строчи, чай подавай, а Марья сама решит.
Любил Степан чаевничать. Стакан за стаканом. А Марья все обдумывала сказанное отцом под строгим взглядом матери — Аграфена не одобряла. Хотелось Марье на отцово предложение сказать «да», но мать смущала.
— Ну? — отставив блюдце, спросил опять отец.
— Что же, пойду, тятя. Мне и самой хочется.
Ничего не сказала Аграфена, отошла потихоньку, будто не ее дело; да хитра, знает характер Степана: не прекословь, а что завтрашний день покажет, это уж ее дело; где черт не сможет, там женщина поможет, вокруг пальца обведет. На хитрость женскую рассчитывала.
— Степан, когда ты вылезешь? Самовар захромал.
— Груня, раз захромал, вылезаю… Вот так, дочка, решили. Иди мне папироску принеси.
Аграфена выжидала.
— Степан, девка в поре. Надо придерживать, а то с горы по-всякому спустится.
— Нас не вожжали. — Степан охнул от удовольствия и обнял жену.
— Ну пусти.
— Не пущу.
— Пусти.
Степан хохотал:
— Не пора ли нам, пора, что мы делали вчера.
27
Балашов пришел в институт и удивился; он не поверил своим глазам. На стене висел приказ о его назначении руководителем проектной группы.
Сережа быстро поднялся по лестнице. Он хотел объяснить Дыменту, что еще молод, неопытен и что в отделе есть инженеры опытнее его. И, кроме того, пущена несправедливая «утка». Еще надо разобраться, кто прав. Но Дымент уехал и будет, как сказали, часа через два.
Балашов терялся в догадках. Была мысль, что Дымент пошел с ним на компромисс. Была и другая. Вот полгода, как у него написано несколько глав нового справочника проектировщика электросвязи на предприятиях. В институте он слышал, что Дымент большой специалист в этой области. Сережа думал, думал и недавно зашел к Дыменту.
С интересом выслушал Балашова Дымент. В серых, тусклых и тяжелых глазах промелькнуло что-то похожее на искру. Он встал, сложив длинные неуклюжие руки крестиком у подбородка, и стал медленно-медленно ходить по узкому и длинному кабинету.
— Читай главы, — сказал он.
Балашов, волнуясь, стал читать.
Звонил телефон, Дымент чуть-чуть приподнимал трубку и опускал ее. Сережа в душе радовался: значит, интересно.
— А любопытно, — неожиданно сказал Дымент, — я тоже когда-то пытался, да работа заела.
И усмехнулся, видимо что-то вспомнив. И вдруг оживленно стал рассказывать о том обширном материале, которым можно бы дополнить справочник. Дымент все больше и больше увлекался тем, что говорил. Большой и нескладный, с водянистыми подтеками под глазами, он вдруг весь ожил.
Сережу очень удивили глубокие познания Дымента. «А я-то думал, что Дымент только администратор. А он, оказывается, очень толковый мужик…»
Дымент налил в стакан воды, отпил немного и неожиданно спросил:
— Еще никто из наших инженеров к тебе в соавторы не навязывался?
Балашов смутился:
— Да нет, Павел Денисович, я и работаю-то урывками.
— Надо работать серьезнее. Стоящее дело. И для проектных организаций, и для инженеров, и для студентов. Все материалы разрознены. А собрать воедино — что-нибудь да стоит.
Дымент положил руку на плечо Балашова:
— Без соавторов работай. Не для шляпы у тебя голова. Для более нужного, понял? Я тоже в молодости одну работу написал. Тут же ко мне, как крысы на добычу, соавторы. Один такой противный попался, ну прямо в душу влез. До сих пор помню, поговорка у него была: «Мысль должна созреть, как ребенок в чреве». Вот, значит, созрела, родилась — вот так-то, созрела у одного, а родилась на двоих.
Сережа не хотел думать, что его назначение в какой-то степени оправдано неожиданным признанием у Дымента.
Но приехал Дымент, и Сережа не попал к нему — важное заседание. Никого не принимают. Остыло сердце, смирился как-то, а потом неудобно стало: как подумает еще? Подумает: угодник. Знал он таких. «Да что, да как, да разве лучше меня нет», — а у самого на сердце соловьиные трели. И все лишь для того, чтобы тот сказал: «Да, да, достойнее вас нет… не прибедняйтесь». — «Тогда большое спасибо, век не забуду, этим поступком вы приобрели беззаветную мою преданность».
И хотя у него на душе действительно было такое чувство, с которым надо было бы пойти к Дыменту и объясниться, сказать ему, что есть инженеры лучше его, он все же твердо решил: не пойду, унижаться не буду.
В отделе инженеры поздравляли. Даже Лукьянов распластался в улыбке:
— С повышением. Рад, а в общем-то нехорошо, молодой человек-с, нехорошо. Я за вас горой, а вы меня тогда на лестнице оскорбили. Да что нам… Знаем — по молодости, и прощаем. Ладно уж, друзья-то мы старые.
«Ну что ж такого — повысили… — вдруг без удивления для себя решил Балашов. — Не век же сидеть в рядовых. Другое дело — осилишь, силенки хватит? А если хватит — вороши, браток…»
Повышение сгладило и некоторые огорчения. Валеев, встретив в коридоре, крепко, дружески пожал руку:
— Зайди на минутку в партбюро.
