Сергей Львов - Спасите наши души
— А они у вас есть? — спросила Ася.
— Хватает, — отозвался Павел невесело.
Как странно! Ася думала, как она будет спорить с Павлом, а он сам говорит так, будто все понимает, как надо. Но почему он тогда в семинарии? Может, он такой же, как Добровольский? Карьерист? Нет, не похоже.
— Не понимаю я, — сказала Ася. — Если ты так про них говоришь, если у вас карьеристы и ябеды, ты зачем с ними?
— Я не с ними. — Павел поднял голову. — Я сам по себе. А разве вокруг тебя плохих нет? Пусть и вокруг меня есть плохие, и я это вижу, но я верю! Я в главное верю! Слышишь, верю! И этого ты не трогай. Не трогай этого! — крикнул он.
— А я ничего не трогаю, — сказала Ася. — Прошлый раз я тебя спросила: ты веришь в бога? Ты не ответил, убежал. Сегодня отвечаешь: верю. Хорошо, что отвечаешь правду, но почему ты кричишь?
— Разве я кричал? — тревожно спросил Павел.
— Конечно, кричал, — ответила Ася. — Не пойму только, на кого? Ну, хорошо, возвращайся в семинарию, становись кем хочешь: хоть попом, хоть монахом, хоть не знаю кем... Одно мне только скажи: зачем тебе нужно, чтобы люди, такие же, как ты, вставали перед тобой на колени и стукались лбами об пол?
— Разве они передо мной будут вставать на колени? — снисходительно сказал Павел.
— Понимаю, не перед тобой. Перед богом. Но ты мне скажи: ты можешь закрыть глаза и представить, какой он, где и зачем?
— Бог есть дух вечный, всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, всеблаженный, вседовольный!.. — стремительно ответил Павел.
— Очень хорошо! — сказала Ася. — Неизменяемый, еще и довольный. Чему тебя только в школе учили? Удивляюсь! Да ты послушал бы, как ты это говоришь! Пока что-нибудь обычное рассказываешь, голос у тебя человеческий, а как доходишь до церкви и до бога, слова говоришь, не сбиваешься, все быстро так и громко, а почему-то, знаешь, как будто это на пластинку записано, честное слово. А можешь ты мне объяснить вот так, просто — я же понять тебя хочу, — не про бога, про него, по-моему, ты сам ничего не понимаешь, про себя: как это с тобой получилось? Почему ты в семинарии? Конечно, если не хочешь, можешь не говорить. Нам к автобусу еще не пора?
Павел поглядел на часы.
— Нет, у нас еще есть время.
— Все равно, пойдем отсюда. Холодно стало, — сказала Ася, — и есть что-то захотелось.
— Как это я раньше не подумал? — огорчился Павел. — Ты ведь с самого утра из дому.
— А чего особенного! Не хотела — не говорила, захотела — сказала. Там столовая есть, на площади, я видела. Только я не хочу, чтобы ты еще деньги тратил. Ты и так много заплатил за билеты.
— О чем ты говоришь! — возмутился Павел. — Есть у меня деньги. Я вчера стипендию получил.
Ася рассмеялась, тряхнула весело рыжими кудрями.
— Ты чему? — удивился Павел. Он не поспевал за переменами ее настроения.
— Просто так. Подумала, как рассердилось бы твое начальство, если бы узнало, на что ты тратишь свою стипендию. Повез меня, безбожницу, — ты не смей забывать, что я безбожница! — на дальнем автобусе в другой город и будешь меня сейчас в столовой кормить обедом. Будешь или не будешь? Учти, у меня всего пять рублей осталось. Но их мы тоже можем потратить: кутить так кутить! А папа говорит: «Приходите в гости. Селедочку в вашу честь зарежем». Правда, здорово?
— Какая ты всегда веселая! — сказал Павел.
— А почему мне не быть веселой? — ответила Ася. — Жить интересно!
— Да? — спросил Павел. — Ты так думаешь?
...Мимо них, стуча мотором, проплыла большая лодка, в которой сидели нарядные парни и девушки. С берега крикнули: «Эй, куда спешите?» С лодки ответили: «Свадьба в клубе!»
— А ты, по-моему, устал, — сказала Ася. — Побледнел даже.
— Нет, не устал. Это я моторку услышал. Вспомнилось мне...
— Пойдем, — сказала Ася. — Нам еще до города порядочно.
...В столовой Асе все понравилось: и рассольник, и второе со смешным названием «бифштекс рубленый с гарниром сложным», и компот, припахивающий пылью. А Павел ел плохо, задумывался, а потом, отставив тарелку в сторону, сказал:
Значит, ты хочешь, чтобы я тебе объяснил, почему я в семинарии?
Ася кивнула головой.
— Хорошо, — сказал Павел, — я объясню. Слушай.
Но Ася, спохватившись, остановила его:
— Только вот что, Павел, — сказала она. — Я хочу, чтобы все было честно. Ты что решил: раз я сама тебя разыскала, я согласилась, примирилась с тем, что ты собираешься стать попом? Ты так думаешь? Нет, я с этим не согласна. Мы не сможем с тобой... — Ася помолчала, подбирая слова, — быть вместе, если все так останется. Это я говорю потому, что, может, ты теперь, когда я это сказала, не захочешь мне объяснять, почему ты в семинарии. Тогда давай лучше ни о чем таком не говорить и просто вернемся.
— Нет, — сказал Павел. — Все равно. То есть, конечно, не все равно, но я тебе расскажу. Слушай...
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
Утром над маленьким городом, в котором жил Павел, запели гудки. Гудели белые пассажирские пароходы, стоявшие у речного вокзала; гудели желто-голубые буксиры, проходившие мимо города с тяжелыми возами барж; пронзительным воем заходилась сирена на понтонном мосту, а на брандвахте и землечерпалке тревожно били в колокола. И все эти звуки сливались в один протяжный голос: река кричала о беде.
— Что случилось? — испуганно спрашивали пассажиры с пароходов, спешившие на базар за яблоками, помидорами, огурцами.
— Хоронят фельдшера Милованова, — отвечали местные жители.
Милованов не был речником. Но он работал в медицинском пункте пристани и погиб на реке. Потому и гудели пароходы. Потому оркестр Дома водников всю дорогу от больницы до кладбища играл похоронные марши, и за гробом шли капитаны, шкиперы, рулевые, грузчики, диспетчеры, радисты...
Только единственный сын Милованова, Павел Милованов, за гробом не шел. Он лежал дома в постели и метался в жару. Ему виделось все одно и то же: летний день, который начинался радостью, а кончился горем.
У отца был отпуск. Он взял Павла в лодке с собой на берег, чтобы похвалиться сыном, окончившим школу, перед родными, жившими в заречном поселке.
На середине реки их обогнала моторка с ребятишками. Плыли, верно, на гулянье в Дубки. Лодка глубоко сидела в воде. Мальчишки, не слушаясь молоденькую учительницу, перевешивались через борта, плескали в девчонок водой. Те откидывались от брызг, закрывались руками, весело визжали.
Милованов-старший встревожился.
— Не позволяй ребятам озорничать! — крикнул он незнакомому мотористу. — И держи к берегу. Лодка у тебя перегружена.
Ребята вроде бы угомонились. Но когда между моторкой и плоскодонкой Миловановых образовалось порядочное расстояние, Павел — он сидел на веслах спиной к обогнавшей их моторке — услышал тяжелый всплеск. Отец побледнел. Павел оглянулся в тот самый момент, когда моторка, перевернувшись, выбросила ребят в воду.
Павел от неожиданности бросил весла.
— Греби! — крикнул ему отец. А сам сел на дно лодки и стал стягивать сапоги. — А, черт, тесные! Не смей никуда из лодки! — сказал он. Ему всегда казалось, что сын слабенький. — И смотри, чтобы тебя не перевернули! Ты в лодке понадобишься. — Он бросился в воду, чтобы помочь беленькой девочке, которая никак не могла уцепиться за скользкое дно моторки.
— Тонем! — кричали в воде. — Помогите!
А может, это Павел закричал? Он увидел, как отец, подтолкнув к девочке спасательный круг, сам то уходит под воду, то появляется снова, борясь с намокшей одеждой.
Павел протянул отцу весло, но тот прохрипел:
— Мальчишка там, под лодку его затянуло! — И он снова нырнул под моторку.
Павел вцепился в борта плоскодонки побелевшими руками. Около моторки появилась голова мальчика, которого отец выталкивал из воды. Но тут, гоня перед собой пенный бурун, подплыл спасательный катер. Он бешено закрутился между тонущими. С катера посыпались круги. Бронзовые парни в плавках запрыгали в воду. А над рекой снова зазвенело истошное:
— Что вы делаете? Помогите!
Это кричал Павел. Он увидел, как винт катера прошел там, где только что из воды на мгновение показалась голова отца. Вода окрасилась кровью.
Ребят, и учительницу, и моториста — всех спасли. А фельдшера Милованова вытащили на берег с тяжелым ранением. Он умер в больнице. И с того самого дня, как Павел увидел медленно и грузно переворачивающуюся моторку, и отца под винтом катера, и дымное пятно крови в воде, он заболел.
А когда поправился, ему стало казаться, что в городе на него косятся, презирают его. И ему каждую ночь снилось одно и то же: он не пускает отца прыгнуть с лодки, а бросается в воду сам. Во сне все кончалось хорошо, но он просыпался, чтобы вспомнить: отец погиб, а он остался жив. Знакомые успокаивали его. Они рассудительно говорили, что если бы он, плохо плавая, тоже кинулся в воду, то погиб бы вместе с отцом, и у матери было бы двойное горе.
