Овадий Савич - Воображаемый собеседник
Райкин и Геранин выскочили, в коридор, не чувствуя под собою ног. Они готовы были броситься на шею Ендричковскому. Да и остальные с большим облегчением вышли из кабинета. Недоволен был, может быть, один только Евин.
Петр Петрович ждал в коридоре. Он понял наконец, что разговор будет о нем, но он снова очень плохо себя почувствовал, так что не мог поразмыслить об этом. Легкая обида оттого, что его попросили удалиться, отступила на второй план. Он сжимал рукою голову, чтобы прекратить головокружение. «Напрасно я эти деньги взял, — только твердил он себе, — зачем?» Он не чувствовал себя виноватым, но он уже понимал, что поступок его по меньшей мере странен. Он ведь и сам теперь не знал, как это все вышло. Наконец дверь раскрылась, сотрудники быстро прошмыгнули мимо него, и Ендричковский на ходу ласково сказал, что тов. Майкерский зовет его. Он вернулся в кабинет и подошел к столу. Тов. Майкерский, отводя глаза, сказал:
— Вот, Петр Петрович, я вам даю отпуск месячный для лечения. Отпуск вам давно полагается, и полечиться тоже следует, я вам очень советую обратить внимание на здоровье. Вы можете сейчас же идти домой. Если что нужно будет, я пришлю к вам Кочеткова. И жалованье вам пришлю, за вычетом тех пяти червонцев, конечно, то есть даже не пяти, а тридцати шести рублей, потому что вы своих четырнадцать дали.
Если сослуживцы думали, что Петр Петрович обрадуется отпуску и тотчас побежит домой, то они ошиблись. Петр Петрович смотрел на тов. Майкерского в упор остолбенелыми глазами. Он, казалось, никак не мог понять, что ему говорят.
— Какой отпуск? — пробормотал он. — Зачем? Я и не болен вовсе.
— Нет, нет, — необычно мягко возразил тов. Майкерский. — Вы нездоровы, Петр Петрович, и вид у вас усталый, правда, Лисаневич?
Лисаневич вежливо согласился и со своей стороны подтвердил мнение начальника.
— Ну, вот видите. А вы в прошлом году отпуска не брали. Отправляйтесь-ка прямо домой, это будет лучше всего. Правда, Лисаневич?
Лисаневич опять подтвердил слова начальника. Но Петр Петрович, растерянно глядя на обоих, пробормотал:
— А зачем же мне сейчас уходить? Я уж после службы пойду.
— Да нет же, — почти с досадою сказал ему тов. Майкерский. — Вот и отпуск сегодняшним числом помечен. Вам отдохнуть надо. И чем скорее, тем лучше.
Петр Петрович взял отпуск, который протягивал ему Лисаневич, повертел его в руках, поднес к глазам и снова уронил руки. Он не понимал, почему он должен немедленно уходить, так же как он многое перестал теперь понимать.
— Это за то, что я деньги взял, Анатолий Палыч? — спросил он. — Так ведь я же вернул их. Если хотите, я сегодня же достану где-нибудь тридцать шесть рублей и верну всем.
— Петр Петрович! — воскликнул, не выдержав, тов. Майкерский. — Вы понимаете, что вы не имели права взять эти деньги?
Петр Петрович посмотрел на начальника так, как смотрят люди, напряженно думающие о своем.
— Я, когда брал, об этом не подумал, — тихо ответил он. — Мне ведь деньги не нужны, я говорил вам. Не потратив ни копейки, я убедился, что они мне ничего не могут дать. В этом мне Черкас помог, невольно, может быть. За это я, должно быть, и дал ему пять червонцев. Я бы мог скрыть все это от вас, Анатолий Палыч, но я не хочу лгать. Я хотел положить деньги сегодня утром назад, но позабыл, да и все равно пяти червонцев не хватало. За это вы меня гоните?
Тов. Майкерский и Лисаневич беспомощно переглядывались.
— Не гоню! — вскричал тов. Майкерский. — Наоборот! Отпуск даю! Для здоровья. Вам необходимо отдохнуть.
— Но я-то не чувствую этого…
— Но мы вам говорим, — решительно заявил тов. Майкерский. Он, очевидно, решил покончить с этою сценой, она отнимала слишком много времени, и все равно он не мог понять своего помощника. — Отправляйтесь сейчас же домой.
Петр Петрович пожал плечами. Люди так настаивали на своем, что ему, очевидно, не оставалось ничего иного, как подчиниться. С чем он мог спорить, что мог доказать, главное, где мог взять энергию для борьбы, когда в голове все мутилось и он, может быть, сам себя не понимал. Он вздохнул снова и уже почти равнодушно спросил:
— Значит, мне уходить?
Тов. Майкерский развел руками и кивнул головою. Лисаневич избегал смотреть на помощника заведующего. Петр Петрович тяжело и неуклюже поклонился, тов. Майкерский подал ему руку.
— Поправляйтесь, Петр Петрович, — сказал он так ласково, как только мог.
То же повторил и Лисаневич. Петр Петрович вышел из кабинета.
В коридоре к нему подлетели Райкин и Геранин. Шепотом — они ведь не знали, не влетит ли им еще за это, — наперерыв они сказали ему:
— Поправляйтесь, Петр Петрович, отдыхайте!
И Геранин, чуть не плача, прибавил:
— Разрешите навестить вас, Петр Петрович?
Потом они стремглав убежали. Петр Петрович хотел было зайти попрощаться с остальными, но у него отчего-то не хватило решимости или желания. Ему и неловко было перед сослуживцами: он понимал, что отпуск дал ему не один тов. Майкерский, а все, после общего совещания, — что же, может быть, их еще следовало поблагодарить? Это было выше его сил. Он подчинился, но вовсе не считал их правыми.
Он побрел вниз. Кочетков тоже пожелал ему здоровья. Петр Петрович остановился и хотел было что-то сказать курьеру. Но он тотчас забыл, что именно хотел сказать. Он постоял, подумал и сказал что подвернулось:
— Да, Кочетков, помнишь, я тебе про Маймистовых рассказывал, про сына, что с ума сошел. Сидит еще в желтом доме, да.
Кочетков не ответил. Чувствуя, что сказал не то, Петр Петрович вздохнул, помялся и прибавил:
— Ну, прощай, Кочетков!
И Кочетков, попрощавшись, закрыл за ним дверь.
На этот раз Петр Петрович не заметил, как он добрался. Всю дорогу его мучило тягостное недоумение: почему его, собственно, отпустили, почти прогнали со службы? Он вошел в столовую с отпуском в руках. Дома была только Елена Матвевна. Она увидала мужа и уронила шитье. Она еще не решалась спросить его, но предчувствие уже мелькнуло в ее глазах.
— Вот, — сказал Петр Петрович тихо, — отпуск вот. На месяц. Говорят — надо отдохнуть.
Он не сказал, что сослуживцы настаивали не только на отдыхе, но и на болезни. Он ничего не сказал и о червонцах. Елена Матвевна встала, руки ее задрожали, щеки затряслись, она всхлипнула и бросилась к мужу.
— Ничего, ничего, Петя, — назвав его так, как называла редко, жалобно прошептала она. — Конечно, отдохнуть надо. Садись, садись скорей!
Она ни о чем не спрашивала, она сразу поняла, что с ним что-то случилось. Она усадила его в кресло, бережно взяла отпуск из его рук, убежала на кухню и тотчас вернулась со стаканом молока.
— Вот выпей, выпей, Петя, — уже стараясь казаться бодрою, сказала она. — Мы тебя подправим.
Петр Петрович взял стакан, но и его руки дрожали, он расплескал молоко на пиджак. Елена Матвевна быстро вытерла пиджак концом фартука и, делая вид, что все это — пустое, сказала:
— Это ничего, Петя, ничего! Это пройдет. Выпей, выпей молока!
— Елена, — сказал Петр Петрович и вдруг всхлипнул так же, как перед тем всхлипнула его жена, — мы все как-то… эти дни…
Елена Матвевна не дала ему договорить. Она уже поняла, что он хотел сказать.
— Что ты, что ты, — вскричала она, — да будет тебе! Ну, пей же вот, пей молоко!..
Но Петр Петрович проглотил ком, торчавший в горле, и почти твердо выговорил:
— Я не хотел… Это вышло так… Я не обижался на вас… Я ведь по-старому… И вы уж не сердитесь на меня…
Этого Елена Матвевна не выдержала. Она кинулась к мужу и заплакала у него на плече. Он обнял ее одною рукой, в другой осторожно держа стакан с плещущимся молоком, и, придерживая локтем ее голову, ладонью гладил ее по волосам.
8. ПЕРВЫЙ ЗВОНОЧЕК
Примирение со всей семьей произошло так же легко и быстро, как и с Еленою Матвевной. Пришла Елизавета и, увидев отца, вскрикнула:
— Ты уже дома?
Мать сделала ей большие глаза за спиною Петра Петровича, и в этом взгляде Елизавета прочла все: и страх, и любовь, и предупреждение. Она подавила внезапный приступ слез, подошла к отцу, а подойдя, кинулась обнять его, приговаривая не то жалобно, не то утешающе:
— Милый, милый папочка…
Пришел Константин, и Елизавета, уже все узнавшая от матери, догадавшаяся по взглядам и намекам Елены Матвевны, выбежала брату навстречу и предупредила его. И Константин, войдя, сразу начал рассказывать что-то очень смешное из институтской жизни, хотя и не совсем уверенным голосом. А сам Петр Петрович, полуизвинившись перед женою, вернее, объяснившись одним намеком, снова почувствовал себя на прежнем месте. Он даже не замечал сперва, что за ним усиленно ухаживают. Ему велели отдыхать, и он подчинился отдыху как необходимости.
Вечером, как всегда, пришел Камышов. Елизавета и его предупредила, он даже в комнату вошел почти на цыпочках. В этот вечер не было споров, не было крику и шуму. Все говорили, не замечая этого, пониженным голосом, старались улыбаться, старались рассказать что-нибудь веселое, спокойное, избегать разговоров о распределителе, — словом, всячески ограждать покой Петра Петровича и вместе с тем не дать ему заметить этого. И Петр Петрович не то чтобы не замечал, а не хотел этого замечать. После того, что он пережил в последние дни, он очень устал и теперь отдыхал в семье, в привычной обстановке. Тишина и уют, которыми старались его окружить, действительно успокаивали. Он не очень прислушивался к разговорам и сам тоже старался не замечать тревожных взглядов, которыми домашние обменивались за его спиною. Он еще не думал о том, что же такое с ним случилось, а столь недавнее прошлое отступило куда-то очень далеко. Ложась спать, он почувствовал, что от сегодняшнего утра его отделяло огромное расстояние, что день был очень длинен, пуст и спокоен. Но спал он почему-то плохо, часто просыпался и долго не мог заснуть, и даже засыпая, не целиком уходил в сон, а только полубодрствовал. Он встал поздно, с сознанием, что ему нечего делать, и с тяжелою головою.
