Овадий Савич - Воображаемый собеседник
— Тов. Майкерский всех зовут в кабинет!
Тут уж окончательно не было времени для каких бы то ни было рассуждений. А само это событие могло быть названо только из ряду вон выходящим. Тут даже догадкам не было места. Или готовился общий генеральный разнос, в планетарном, так сказать, масштабе, — но за что? — или… Второе знал один тов. Майкерский. Сотрудники бегом бросились в коридор, в дверях встретились с Петром Петровичем, которого Кочетков вызвал из склада и который не присутствовал при сцене с Евиным, и на цыпочках вошли в кабинет. Кочетков закрыл за ними дверь и тоже робко встал за их спинами.
Тов. Майкерский стоял за столом. Его руки дрожали, его лицо дрожало, его глаза прыгали, его плечи подергивались, и подергивались его щеки. Сбоку от стола стоял Евин. Голова бухгалтера низко склонилась, даже упала на грудь. Он весь съежился, как будто его только что прекратили бить и он, может быть, ожидал после перерыва какой-то новой утонченной пытки или смертельного удара. Тишина воцарилась такая, что слышно было, как от ускоренного дыхания потрескивал чей-то воротничок. Кочетков не выдержал этой напряженной тишины и вздохнул, забыв часы антирелигиозных бесед:
— О господи!..
Тов. Майкерскому, очевидно, трудно было вымолвить хоть одно слово. Он находился в таком состоянии, что мог неистово закричать, но мог и тихо, по-детски отчаянно заплакать. Это зрелище было для сотрудников невыносимо, ожидание же казалось им пыткою. Они стояли опустив глаза и старались даже не дышать. Наконец тов. Майкерский схватился обеими руками за голову, так же как это сделал прежде Евин, и простонал:
— В первый раз!.. в первый раз!..
Никто ничего не понял, только Евин вздрогнул и даже издал звук, очень похожий на всхлипывание.
— Товарищи! — сказал тов. Майкерский, чуть не плача, и протянул к сотрудникам обе руки. — Товарищи!..
«Разнос или не разнос?» — мелькнуло у всех в голове. Должно быть, нет. Но во всяком случае нечто страшное, необыкновенное и, как уже сказано, из ряду вон выходящее. Кочетков даже тихо простонал, и остальные, может быть, с удовольствием повторили бы его стон, если б не боялись каждого звука.
Тов. Майкерский проглотил нечто, подозрительно напоминавшее слезы, выпрямился, оперся дрожащими руками о стол и сказал, стараясь придать своему голосу столь необходимую в этом случае твердость:
— Вчера тов. Евин получил двести червонцев из кассы треста. Он положил эти деньги в ящик своего стола, и ящик, как всегда, оставил незапертым. Все мы вчера работали во дворе, и никто из нас не подымался наверх. Дверь была заперта. Сегодня утром половины этих денег не оказалось. Так уверяет тов. Евин.
Тело бухгалтера потрясли рыдания.
— Я не брал! — закричал он. — Я не брал!
— Я ничего не знаю, — резко ответил ему тов. Майкерский. — За деньги отвечаете вы. Кто мог их взять? Вы же говорите, что следов воровства нет, все в порядке. Кочетков тоже уверяет, что он ночью ничего не слыхал и что все двери утром были на запоре. Значит, взяли деньги или вы, или кто-нибудь из сотрудников. Я должен ехать и подать заявление в угрозыск.
Тут силы изменили тов. Майкерскому, он упал в кресло, закрыл лицо руками и простонал:
— Все пропало.
Сотрудники стояли как пришибленные. Они, правда, не так ретиво, как их начальник, относились к славе распределителя. Но ведь теперь — прощай премии, награды и места в крымской санатории! Теперь приедет новая строгая ревизия, приедет угрозыск, посыплются увольнения. И главное — никто не чувствовал себя виноватым, никто даже в мыслях не провинился. Все боялись поглядеть друг на друга и сочли свалившееся на их головы чистым несчастьем.
Петр Петрович один был спокоен. Он стоял в стороне и слушал все происходившее вполуха. Когда снова воцарилось молчание, он с любопытством оглядел всех, словно не понимая, отчего они так взволнованы, и удивляясь этому, как детскому, необоснованному настроению. И когда тов. Майкерский, собравшись с силами, встал, встал, как разбитый подагрою старик, Петр Петрович спокойно, чуть только что не весело, сказал в общей тишине:
— Я эти деньги взял, Анатолий Палыч.
Конечно, все взоры тотчас обратились на него. Конечно, вздох облегчения вырвался, так сказать, един®-гласно из всех грудей. И тов. Майкерский воскликнул с легким укором, который совершенно потонул в неистовой радости:
— Что же вы сразу не сказали, Петр Петрович?
Петр Петрович молчал и чуть-чуть, почти незаметно, улыбался. Он почувствовал свое превосходство, видя, как волновали всех деньги, безразличные для него. Общая радость сменилась легкою тревогой. Тов. Майкерский с некоторым недоумением поглядел на своего помощника. Только Евин, отойдя от приступа столбняка, который нашел на него, когда он услышал признание Петра Петровича, не обращая внимания ни на что более, радостно расхохотался почти истерическим хохотом. Тов. Майкерский вздрогнул и осторожно спросил:
— Вы эти деньги вчера взяли, Петр Петрович? То есть я хочу спросить, вы их, конечно, для дела взяли? Что ж вы не предупредили меня, что нам предстоят внеочередные расходы?
Петр Петрович молчал. Он как будто никак не мог взять в толк, о чем его спрашивают. Общее недоумение становилось все тягостнее. Даже Евин оборвал смех, но, не в силах еще удержать довольную улыбку, уставился на Петра Петровича — нельзя сказать, чтобы с очень умным видом. Тов. Майкерский беспомощно оглянулся и еще осторожнее, уже запинаясь слегка, спросил:
— Может быть, вы эти деньги просто спрятали, когда увидали, что ящик раскрыт?
Он повернулся к Евину и сказал бухгалтеру строго:
— Я вам сколько раз говорил, чтобы вы запирали ящик! Видите, что могло случиться!
Но всем, и тов. Майкерскому тоже, было сейчас не до Евина. Взоры снова направились на Петра Петровича, а Петр Петрович молчал.
— Петр Петрович! — вскричал тов. Майкерский. — Деньги-то при вас?
Ему даже стало страшно своего вопроса, и он откашлялся, потому что голос его внезапно сел. Невольно вслед за ним откашлялись и остальные. А Петр Петрович все еще молчал. Тогда тов. Майкерский закричал уже с отчаянием:
— Петр Петрович! Что же вы молчите?
Петр Петрович взглянул на него, как будто только сейчас расслышал, что к нему обращаются. Он сказал совершенно спокойно:
— Деньги при мне. Мне они не нужны. Только пяти червонцев не хватает. Я их дал взаймы. А остальные — вот.
Он вынул из кармана так и не смятые бумажки и положил на стол. Евин схватил пачку и быстро пересчитал.
— Девяносто пять, — сказал он и с возрастающим недоумением посмотрел на всех.
— То есть как дали взаймы? — растерянно спросил тов. Майкерский, беспрестанно моргая глазами. — Кому дали?
Собственно говоря, всем следовало обрадоваться, что девяносто пять червонцев целы и что все их страхи, значит, были напрасны. Стоило ли вообще упоминать о недостающих пяти червонцах? Такая мелочь была просто смешна в сравнении с тем, что только что пришлось пережить. Но поведение Петра Петровича было так загадочно, говорил он так просто и спокойно, а вся история была до того непонятна, что сотрудники не спускали с него глаз, как будто ждали теперь от него чего-то совершенно непостижимого и необычайного. Он же ни на секунду не заволновался, не изменил своей обычной позы, голоса, жестов и говорил спокойно, почти весело. Это-то спокойствие и легкость, эта словно подразумевавшаяся веселость не только изумляли, они прямо пугали сотрудников.
— Взаймы дали? — переспросил тов. Майкерский, словно не веря ушам своим.
— Я их Черкасу дал, — ответил Петр Петрович. — Вы, кажется, знаете его. Он очень просил. Я и подумал: отчего же не дать, раз просит? Человек он милый, разговорчивый, интересный. Я дал.
— Петр Петрович! — в исступлении крикнул тов. Майкерский. — Что вы говорите? Да ведь деньги-то казенные!
Петр Петрович озадаченно посмотрел на него и нахмурился. Потом помощник заведующего растерянно обвел всех глазами.
— Казенные… — пробормотал он, — казенные… Ах, да, — словно вспомнив что-то и отмахиваясь от этого, как от назойливой мухи, сказал он, — я вам забыл сказать, Анатолий Палыч. Я вовсе не хочу скрывать от вас. Я эти деньги, то есть все сто червонцев, не для того взял, чтобы спрятать, или на расходы… Просто — лежали деньги, я и взял. Собственно, я не знаю, зачем я их взял.
Он остановился, подумал и вздохнул. Прежняя легкость сменилась у него тягостным недоумением. Он сразу стал хмур и угрюм.
— Да, — повторил он медленно, точно вдумываясь в свои слова. — Не знаю. Лежали — я и взял.
Если сослуживцы со страхом ждали от Петра Петровича чего-то необычайного, то вот это необычайное произошло. О нем рассказал сам Петр Петрович. Но он рассказал это так просто и естественно, что сослуживцы готовы были отказаться поверить ему. Ничья исповедь, никакое открытие не могли бы поразить их больше, чем признание Петра Петровича. Но простота и легкость, с которыми он преподнес всем свое признание, в соединении с каким-то совершенно искренним недоумением, звучавшим в его словах, никак не вязались с необычайностью события. А он сам, казалось, не понимал, чему удивляются сослуживцы. Он сам как будто ничего необыкновенного в своем поступке не видел. Он не понимал, казалось, даже такой простой вещи, что этого поступка никак не ожидали именно от него. Он говорил о казенных деньгах таким тоном, как будто подобрал на улице никому не нужную, брошенную вещь, принес домой и удивился, зачем он эту вещь поднял. Ему даже не приходило в голову, что за его поступок людей судят и осуждают. Но, с другой стороны, этот поступок, так, как он о нем рассказывал, был бессмыслен. Взять деньги для чего-нибудь — это все понимали. Но взять неизвестно зачем — это казалось выше человеческого понимания.
