Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)
расстроило его. Коммунисты без видимого сожаления расстались с Мрыхиным, который, судя по всему, основательно надоел им, и, выслушав краткую биографию Мажарова, безучастно подняли руки за пего. Похоже, им было все равно, кто будет у них парторгом,— они не задали Константину ни одного вопроса, ничем не поинтересовались, и это показалось ему настолько обидным и унизительным, что он готов был тут же уехать из Черемшанки. В конце концов поднялся Егор Дымшаков, сказал несколько добрых слов о Мажарове, но его выслушали тоже без всякого интереса. Константин смотрел на эти замкнутые лица, на сидящего за столом президиума Коробина, непроницаемо-спокойного, уверенного, и все ныло в нем, кричало от чувства беспомощности, безысходности и тоски. Однако ничего не оставалось делать, как встать и сказать, что он благодарит товарищей за доверие и постарается его оправдать...
Мрыхин по-прежнему что-то недовольно бубнил, роясь в бумагах, пока не отыскал то, что ему было нужно.
— Вот. По этой форме будешь отчитываться насчет партейной учебы... Зимой на это дело всегда жмут, строго требуют, чтоб в точности было: сколько занятий, какие темы изучали, сколько народу пришло... Не будешь вовремя представлять, можешь и строгача схватить.
Константин мельком взглянул па разграфленный на клеточки лист бумаги, но в эту минуту в дверь просунулась голова в сером шерстяном платке, и Мрыхин сердито махнул рукой.
— Кто это? — спросил Константин.
— Гневышева Авдотья... Доярка.
— Почему же вы ее не пригласили? Ей же наверняка что-то надо?
— Невелика барыня — подождет!.. Вот сдам тебе дела, тогда пусть заходит... Между прочим, поимей в виду, очень вредная баба, хоть и в партии числится. По правилам, ее давно бы надо попросить...
— За какие провинности?
— Членские взносы платит позже всех, каждую копейку считает, боится партии передать!.. Ну и опять-таки на партейную учебу ее не дозовешься. А придет — ничего не слушает, только глазами моргает. Намедни ее просят показать по карте, где находится Алжир, а она говорит, что там не была и не знает. «А чего же ты, дескать, слушала?» — «А кто вам сказал, что я слушаю? Я, мол, про свое думаю...» — «А о чем думаешь?» — «О ребятах, говорит,
думаю — избу бы невзначай не подпалили, наелись ли досыта или не жрамши спать легли...» Вот какая у нее сознательность! А как на собрании орать и помои на всех лить, так первая выскочила!..
— Выходит, пользы особой от ваших занятий нет?
— А как ты ее определишь, пользу-то? На килограммы ее не взвесишь...
— Но если люди плохо слушают, значит, им неинтересно? Кто у вас кружок ведет?
— Директор семилетки, мужик грамотный, все газеты читает, политически подкованный на все копыта. Что хошь спроси — тут тебе и ответ. Про атомную бомбу спрашивали, и то в курсе. Жалко, не у нас на учете!..
— А почему не на учете и учителя, и работники сельпо, и почтарь?
— У них свои задачи, у нас свои.
— Но мы же в одной деревне, в одной семье, тут все должно близко касаться каждого, зачем же разделять коммунистов по разным организациям?
— Не я это придумал, не мне и переиначивать,— сказал Мрыхин и стал бережно завязывать розовые тесемочки на папках.— Мое дело теперь и вовсе сторона, будешь спрашивать, как с рядового члена... Актик составим о приемке или обойдемся одним доверием?
— Как хотите...— Мажаров встал, сделал несколько шагов по тесной комнатке.— Давайте лучше выясним, что нужно от нас Гневышевой.
— Чудной ты мужик, как я посмотрю! — Мрыхин засмеялся, показывая крупные, как у коня, желтые зубы.— Да если ты их привадишь, они ни днем ни ночью покоя не дадут, на шею сядут!..
— А ты что ж, шею берег для начальства, что ли? — Константин поразился, как быстро изменился Мрыхин в лице, упрятал в заросли рыжих ресниц глаза, презрительно сжал губы.— Как ее по имени и отчеству?
— Авдотья Никифоровна,— процедил сквозь прокуренные зубы Мрыхин, опять напуская на лицо выражение обидной заносчивости.— Дело твое, но я бы особо не приучал...
Конечно, он бы не поверил Константину, если бы тот признался, что полторы недели, которые он прожил в Че-ремшанке, его больше всего тревожило и мучило то, что люди стали относиться к нему с непонятной сдержанно-стью и холодком. Внешне все выглядело по-старому — они приветливо здоровались с ним, отвечали, если он о чем-
нибудь спрашивал, но сами не. обращались к нему ни с какими просьбами, ни разу не остановили на улице, не пришли поговорить. Он терялся в догадках, потому что раньше, когда он ходил по избам, люди были с ним сердечно-откровенны, а теперь он с болезненной мнительностью приглядывался к ним и недоумевал — что случилось, чем они недовольны?
Константин распахнул дверь в коридор и, уже не надеясь застать там Гневышеву, негромко окликнул:
— Авдотья Никифоровна! Вы еще здесь?
— Туточки! — живо отозвалась доярка и, поправляя на ходу платок, приблизилась к нему.— Я по старой памяти хотела вот Мрыхина попытать, вы-то человек у нас новый...
— Ну что ж, попытайте, а я послушаю.— Он пропустил ее вперед.—Выкладывайте свои претензии.
С минуту бывший парторг и доярка с непонятной враждебностыо смотрели друг на друга: он — откинувшись на спинку венского стула, чуть покачиваясь на задних его ножках, а она — вскинув голову, не скрывая презрительной насмешки.
— Скажи, по какому такому праву мне дополнительную оплату за тот месяц не начислили?
— А я что тебе, кассир или бухгалтер? — Мрыхин хмыкнул, не скрывая издевки и словно радуясь, что с него теперь взятки гладки.— Чего ты ко мне-то пристаешь?
— Как нам удои повышать, так ты горло не жалел, агитировал, сулил и оплату и премии, а нонче, выходит, ни при чем, только пьешь чай с калачом? Не притворяйся! Вдвоем, поди, с Аникеем решали — давай прижмем бабу, чтоб в другой раз знала край, да не падала!..
— Обождите, Авдотья Никифоровна.— Константин постучал кулаком в стену.— Това-а-рищ Шалимов!
Бухгалтер не заставил себя ждать — явился тут же с туго набитым портфелем и, положив его на стол, смиренно склонил голову.
— Я слушаю вас...
— Объясните, пожалуйста, почему вы лишили Авдотью Никифоровну дополнительной оплаты за прошлый месяц.
Шалымов, видимо, не ожидал, что его зовут по такому пустяку. Сморщив пухлое лицо, изобразил не то удивление, не то досаду.
— Не та у меня власть, Константин Андреевич, чтобы
людей лишать или награждать. Председатель еще не вернул мне ведомость, видно, не успел подписать.
— Вы все это объяснили Авдотье Никифоровне, когда она обратилась к вам?
— Будет он с нами по-людски разговаривать, жди! — ответила за бухгалтера Гневышева.— Спасибо скажи, если глаза подымет, а то рявкнет «нет» — и весь сказ.
Шалымов стоял, все так же почтительно наклонив го» лову и всем своим видом показывая, что не намерен вступать в спор со склочной бабой.
— А в той ведомости, которую еще не подписал Луз-гин, она одна там случайно оказалась или в ней числятся и другие доярки? — спросил Мажаров.
— Точно не могу сказать, не помню,— поспешно ответил Шалымов, в лице его уже не было и тени притворства, скорее в нем сквозили озабоченность и опасение, что придется отвечать и за свои и за чужие грехи.
— Не надеетесь на память — сходите посмотрите, а мы подождем...
Видно было, что бухгалтер не на шутку встревожился,— он терпеть не мог, когда с ним разговаривали вежливо: обязательно увязнешь в таком разговоре. Но он все-таки нашелся:
— А что, если вам, Константин Андреевич, позвонить самому Аникею Ермолаевичу? Он сейчае дома. Сразу все и решите!
Шалымов хотел уйти от ответственности, но Константин должен был довести эту канитель до конца. Он крутанул раза два ручку телефонного аппарата, попросил соединить его с квартирой Лузгина и тут же услышал тягучий, будто спросонок, голос председателя:
— Ну-у?
Пока Мажаров рассказывал, по какой причине звонит, Лузгин натужно сопел в трубку. Он так долго молчал, что Константину даже показалось, будто их разъединили, но председатель, точно наконец проснувшись, хрипло закричал:
— Вечно этот бух не в те колокола бухает!.. Сам напутает, а я за него расхлебывай!.. Ну-ка, дайте ему трубочку.— Голос Лузгина дышал угрозой. .
Шалымов принял трубку с боязливой осторожностью, словно она могла укусить, приложил к уху. Лицо его одеревенело, застыло и уже не выражало ничего. Трубка хрипела и надрывалась: казалось, еще мгновение, и она как живая вырвется из его рук.
— Будет сделано, Аникей Ермолаевич! — Шалимов водворил на место трубку и обернулся к доярке.— Ну вот, разрешил выдать. А ведомость подпишет потом. Можешь
получить...
— Сколько веревочке ни виться, а концу быть! — Гне-вышева усмехнулась, задержала на Константине вдумчивые темные глаза.— Спасибо вам,— и шутливо подтолкнула бухгалтера к двери.— Пойдем, чернильная душа!
