Николай Погодин - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
Павел Михайлович. Думать — это одно дело, а жить чужими мыслями — другое. Попытайтесь подумать самостоятельно. Только программа нашей партии дает огромный простор для самостоятельного мышления… а сколько дает Ленин…
Клара. Нет, как хотите, а я не согласна. Получается полная неразбериха. По каждому поводу индивидуально думать, индивидуально принимать решения — прежде всего с ума сойдешь. Без установок жить нельзя.
Павел Михайлович. И насчет чувств вам нужны установки?
Клара. А что? Конечно. Чувства тоже укладываются в определенные рамки. Павел Михайлович, я преклоняюсь перед вашим авторитетом, но вы меня путаете. После этого разговора я боюсь, что окончательно спячу. Никогда в жизни так не расстраивалась. (Уходит.)
Павел Михайлович. Как грустно… Очень грустно! (Звонит секретарю.)
Входит секретарь.
Скрипач не появлялся?
Секретарь. Здесь. Ждет.
Павел Михайлович. Просите.
Секретарь уходит. Входит Армандо.
Армандо. Извините за воспаленный вид. Болен. Здравия желаю. Можно сесть?
Павел Михайлович. Долго же вы гостите в наших краях.
Армандо. Влип в неприятную историю, теряю лучшего друга, потому и добивался свидания с вами.
Павел Михайлович. Чем могу помочь?
Армандо. Мне ничем не поможешь. У меня единственная просьба, касающаяся одного Суходолова. Если это возможно, помогите ему. Я вас прошу поверить, что ничего позорного он не совершил и, по-моему, совершить не может. Вам должно казаться странным мое посещение, просьба, но в этой проклятой истории я больше всех страдаю. Дело в том, что Митя мне открылся, а я его предал.
Павел Михайлович. Как? Кому?
Армандо. Жене.
Павел Михайлович (вырвалось). Эх вы… артист!
Армандо. Это так стыдно… мелко. Сболтнул… а фактически оклеветал, потому что в глазах такой женщины, как Ксения Петровна, это измена и связь, а в глазах каждого мыслящего человека — естественный порыв. Теперь сижу в гостинице, пью и не знаю, когда это кончится.
Павел Михайлович. Может быть, вам надо помочь уехать?
Армандо. Только не материально. У меня есть… Мне хотелось снять с себя моральную тяжесть. Я решил высказаться перед вами.
Павел Михайлович. И хорошо, что высказались.
Армандо. Я могу письменно…
Павел Михайлович. Не надо. Мне и так поверят.
Армандо. Можно спокойно уезжать?
Павел Михайлович. В конце концов, его никто казнить не собирается.
Армандо. Но я — то знаю, как ему тяжело, если его мотают… а он самолюбивый, гордый.
Павел Михайлович. Урок. Дружок не того… неважный.
Армандо. Ох, не добивайте. Я человек искусства, должен быть далек низменным рефлексам… но оклеветал ради низменных целей. И виновато нечто, лежащее вне нас.
Павел Михайлович. Почему вне нас? Все в нас.
Армандо. О нет, нет… Прощайте. Я теперь уеду с облегченным настроением. (Уходит.)
Входит секретарь.
Секретарь. К вам пришла Майя.
Павел Михайлович. Какая Майя? Ах, она… Просите.
Секретарь уходит.
Но о чем же я буду с ней говорить? Вот история!
Входит Майя.
Садитесь.
Майя. Благодарю.
Павел Михайлович. Здравствуйте.
Майя. От волнения забыла… Здравствуйте, Павел Михайлович.
Павел Михайлович. Волнение? Отчего же вам волноваться?
Майя. Мое скромное пребывание… и вдруг вызывают наверх.
Павел Михайлович. «Наверх»… Итак… нет, вы блокнотик уберите, я никаких указаний вам давать не собираюсь.
Майя. Не собираетесь?.. А как же? Но простите. Хорошо.
Павел Михайлович. Вы из Ленинграда?
Майя. Да.
Павел Михайлович. Мы — земляки. Я тоже кончил Ленинградский университет. Вот… мне неясно, чем вы у нас занимаетесь.
Майя. Мне и самой неясно.
Павел Михайлович. У вас командировка?
Майя. Я должна научно определить лицо советского читателя.
Павел Михайлович. Должно быть, страшно интересно.
Майя. Нет, это страшно скучно. Но, может быть, оттого, что я не люблю свою работу.
Павел Михайлович. Вон как? Честно признаетесь.
Майя. Что делать, не люблю филологию. Могла солгать: «Я в восторге от советского читателя». А я не знаю его лица. И никто не знает. Сколько читателей, столько лиц. Я никак не могу их причесать. Не даются.
Павел Михайлович (смеется). Не даются. Вот какие нахальные лица! Человек в командировку приехал их причесывать, а они не хотят. А говоря по делу, что же вы любите?
Майя. Танцы.
Павел Михайлович. Что-о?!
Майя (испуганно). Вы не сердитесь, я говорю — танцы люблю.
Павел Михайлович. Вот наказание!
Майя. Почему?
Павел Михайлович. У меня дочурка дни и ночи прыгает.
Майя. И не мешайте. Мне помешали и сделали несчастной.
Павел Михайлович. Но танцы все-таки не дело.
Майя. Сама природа научила человека прежде всего выразиться в танце. Еще до того как человек научился говорить, он умел плясать. Я способна бесконечно говорить на эту тему. Вы не любите танцевать?
Павел Михайлович. Странный вопрос вы задаете партийному работнику.
Майя. А партийную работу вы любите?
Павел Михайлович. Люблю, представьте себе.
Майя. За что же вы сердитесь? Я серьезно говорю.
Павел Михайлович. А я серьезно отвечаю. Меня великий Киров учил любить партийную работу и послал простым инструктором в райком Васильевского острова… кстати, с большой неохотой с моей стороны.
Майя. Но партийная работа — это не профессия.
Павел Михайлович. Для Ленина была профессией.
Майя. Простите, это, должно быть, стыдно, что я сказала. Ленин… Вы его помните, видели?
Павел Михайлович. Нет.
Майя. Вы любили Сергея Мироновича?
Павел Михайлович. Знали бы вы, как он любил нас… людей.
Майя. Вот я пришла… и удивительно… так свободно разговариваю. Странно, я совсем вас не боюсь.
Павел Михайлович. Да отчего же вам меня бояться?
Майя. Но должен быть… этот… трепет.
Павел Михайлович. Ау вас его нету?
Майя. Ни капли. И все-таки вы меня поразили!
Павел Михайлович. Не тем ли уж, что сказал, что партийную работу люблю?
Майя. Не тем, что сказали, а тем, что вы ее действительно любите.
Павел Михайлович. Ого! Как же вы это узнали?
Майя. А у вас глаза не пустые. Иной раз человек говорит тебе о партии, а в глазах одна беспартийность.
Павел Михайлович (юмор). А разве в глазах беспартийность бывает?
Майя. Бывает.
Павел Михайлович. Какая же она?
Майя. Унылая.
Павел Михайлович. Э-э, вот и не точно. А ежели партийный работник от природы унылый… или, скажем, печенка болит… то что же, бить его, пока веселым не сделается?
Майя. Беспартийность — это полнейшее равнодушие ко всему на свете, кроме собственной персоны. А оно всегда в глазах.
Павел Михайлович. Это, пожалуй, верно. Когда в Ленинград уезжаете?
Майя. Должно быть, скоро.
Павел Михайлович. Я к вам дочурку пришлю.
Майя. Сколько лет ей?
Павел Михайлович. Шестнадцатый.
Майя. Поладим.
Павел Михайлович. Да уж… видно. (Протянул ей руку.)
Майя. До свиданья. Мне таким вас и описывали.
Павел Михайлович. Кто? Не секрет?
Майя. Моя подруга — Клара. Прекрасная девушка… хоть и со странностями. (Уходит.)
Павел Михайлович. Очень уж непосредственная, но не простодушна, не наивна. Она умнее своей непосредственности… Светлое впечатление остается. А ведь светлый человек должен быть непосредственным, ясным, умным. Понимаю Суходолова: «…как песня!» Значит, у него еще сохранился юный светлый дух. Но как я мог поддаться этим двум диким бабам! «Преступление», «разврат». Вот тебе и пережитки… да какие! Дононов тоже… А что Дононов? Мещанин. (Берет со стола объемистую папку.) Дело… персональное… Дело, возбраняющее песню. В архив! В архив!
