Иван Курчавов - Шипка
Что же так медлит пехота и не начинает переправу?
К нему приблизился прапорщик и негромко, но четко спросил:
— Ваше сиятельство, на какой лодке вы соизволите расположиться?
Жабинский не понял вопроса.
— Что значит, на какой? — недовольно спросил он у прапорщика.. — На той, которая пойдет к тому берегу!
— Виноват! Вы изволите участвовать в первом или втором рейсе? — уточнил прапорщик.
— Конечно, в первом. И непременно на первой лодке, прапорщик!
— Слушаюсь! — ответил тот и поспешил с докладом к старшему начальнику.
Уже в лодке князь Жабинский назвал свой поступок опрометчивым и легкомысленным: в первый рейс — да, но почему надо было садиться в первую лодку? Кто это увидит и кто это оценит? Не будет же государь император покидать свою квартиру только ради того, чтобы увидеть всю удаль штабс-капитана, жаждущего подвига и славы! Вряд ли успел приехать и Аполлон Сергеевич Кнорин, у которого много занятий вдали от этой переправы. Во всяком случае Владимир Петрович решил не садиться в первый ряд гребцов этой лодки и занял место позади, рядом с рулевым.
Он внимательно наблюдал и за гребцами, и за рулевым, уже немолодым солдатом, старавшимся изо всех сил не задеть князя неловким движением и не бросить на него холодные речные брызги.
"Он русский, я тоже русский», — рассуждал про себя князь, — а как же далеки мы друг от друга, хотя и делаем одно и то же дело!» И вдруг в голову ему пришла пошлая, кощунственная мысль, которую он попытался отогнать, но она не хотела покидать его: «Вот мы сейчас плывем к тому берегу, и нас встретят огнем турки. Всякое может случиться: их могут убить. или ранить, а меня, скажем, судьба пощадит. Они рискуют собой, и что же, в конце концов, они получат для себя? Вряд ли каждого из них заметит высокое начальство. Пришлют на роту один-два креста, и этим все ограничится. На их могилах и то никогда не пишут фамилий: офицеры названы по имени и чину, рядовые и уитер-офицеры — общим числом. Может, они сейчас идут на смерть ради того, чтобы я получил свой очередной офицерский чин и первый Георгиевский крест?» Ему неудобно стало от этой мысли, ибо он понимал, что нижние чины рискуют всем, в том числе и собственной жизнью, не ради его чина и ордена, а во имя другой цели: освободить Болгарию и единоверных братьев славян. И тут же, вопреки своему желанию, он опять подумал о том, что все эти нижние чины своими действиями будут способствовать тому, чтобы он, штабс-капитан, стал капитаном, чтобы на его мундире засверкал золотом или серебром новый орден и чтобы о нем похвально заговорили в гостиных и кабинетах столицы.
Дунай пока был тих. Солдаты гребли так осторожно, будто тоже опасались обрызгать его отглаженный мундир и начищенные денщиком сапоги. С каждой саженью на душе становилось унылей й неуютней. Лодка была большой и громоздкой, людей в нее село так много, что достаточпо было одной невысокой волны, чтобы потопить ее в глубоких водах Дуная. Но никто из нижних чинов, видно, не думал об этом: они гребли и гребли, не посматривая по сторонам, а сверля глазами противоположный берег, приобретавший отчетливые, хотя все еще и неясные контуры.
Выстрел из пушки прозвучал как-то неожиданно, и через мгновение глухой разрыв поднял высокий фонтан неподалеку от лодки. Солдаты, как ни в чем не бывало, продолжали грести. Им стал помогать и штабс-капитан Жабинский, который решил, что надо быстрее пристать к берегу и начать дело, из-за которого он и вызвался на это слишком рискованное странствие.
Выстрелы стали греметь чаще и с определенной методичностью; разрывы фыркали то там, то тут, приближаясь к лодке или уходя от нее. Вблизи от берега лодку осыпало градом пуль, и несколько человек сообщили, что они ранены и что какой-то Иванов убит.
— Ваше сиятельство, — зашептал пробравшийся к нему усатый унтер-офицер, — сейчас берег, так что вы прыгайте за нами, на матушке-землице оно безопасней!
Он прыгнул вслед за этим усатым унтером, понимая, что в таком деле, как бой, тот знает больше его и во всех случаях найдет правильное решение. К берегу причалили и другие лодки. Послышалось солдатское «ура», показавшееся Жабинскому жидким и недружным. Но крики «ура» набирали силу, становились более громкими и злыми, кричал уже и штабс-капитан, кричал так громко, что заболели барабанные перепонки. Или это от того, что совсем близко разорвался снаряд и разлетавшиеся осколки просвистели над самым ухом?
Вместе с другими он карабкался на берег, все еще продолжая кричать «ура»; вместе с другими он побежал по ложбинке, преследуя турок, ежеминутно падающих на землю и упрямо отстреливающихся из ружей. Унтер, за которым он бежал, вдруг остановился, неловко поднял руки и опрокинулся навзничь. Жабинский хотел наклониться и посмотреть, что же с ним случилось, убит он или ранен, но неведомая сила гнала его все дальше и дальше от берега, и он бежал уже вслед за другими солдатами, совершенно незнакомыми, которых он не видел на своей лодке. Схватив винтовку и задерживаясь на короткое мгновение, Жабинский стрелял, не всегда видя цель, но понимая, что стрелять нужно хотя бы для того, чтобы еще больше напугать турок, отступающих от берега. Один раз он чуть было не догнал черкеса, но тот оглянулся, а бежавший рядом с Жабинским солдат крикнул хрипло и сердито:
— Ложись!
Жабинский послушно выполнил команду и был рад этому: пуля черкеса сразила сердитого солдата, и он упал рядом, обрызгав князя своей кровью.
«Как все это просто: быть героем!»— думал он, но подниматься и продолжать этот бег ему почему-то расхотелось. К нему подполз санитар и осведомился, не ранены ли их сиятельство, на что Жабинский ответил, что он, кажется, вывихнул ногу, но в помощи не нуждается и поле боя покидать не намерен. Он так и сказал о поле боя, лишь потом сообразив, что здесь эти слова прозвучали почти нелепо.
Он уже не бежал рядом с солдатами, а шел за ними, часто склоняя голову, когда пуля пролетела слишком близко, хотя понимал, что свистящая пуля не опасна: она или уже пролетела над его головой или пронеслась рядом, но инстинкт самосохранения брал свое.
Весь этот день Жабинский находился на правом берегу Дуная, испытывая радостное чувство победителя: турки были выбиты с занимаемых позиций и бежали, преследование их все еще продолжалось. Он вспомнил давний разговор в Петербурге о том, что российской армии придется победно шествовать с развернутыми знаменами чуть ли не до Константинополя, и утвердился в мысли, что так оно и будет: потери русских при переправе и захвате вражеского берега не были значительными, а чем дальше, тем будет лучше — если турок напугали, они действительно могут бежать бог знает куда. И ему стало приятно, что он шел первым рейсом и в первой лодке, первым высаживался на берег и с первыми солдатами очищал позиции врага и гнал его от берега.
Жабинский подумал о том, что надо быть с этими солдатами и впредь, пока не будет занят весь Буджакский полуостров на южном берегу Дуная, но вовремя опомнился: главное, как он считал, уже сделано, хорошее начало полржено, а начало всегда бывает трудным. Такого мнения был и генерал Кнорин, три дня назад благословивший его на опасное предприятие.
Владимир Петрович на попутной лодке вернулся на левый берег. В лодке были раненые, стонавшие надрывно и жалобно. Жабинский в какой раз подумал о раненых и убитых, пострадавших, быть может, ради него, и с трудом отогнал эту навязчивую мысль.
На левом берегу Жабинский не встретил ни государя императора, ни заслуженной им награды. Лишь часом позже он увидел Аполлона Сергеевича Кнорина, который еще больше огорчил его тем, что сообщил новость совсем не радующую: переправа у Галаца не была главной и она ничего не решала. Заметив потускневшие и ставшие вдруг печальными глаза своего молодого друга, генерал ласково потрепал его по плечу и многозначительно добавил, что за господом богом и государем императором еще никогда и ничего не пропадало.
II
Шелонин лежал на траве и покусывал тонкую зеленую осочину. Недалеко в кустах пели песню, дружную и удалую. Пели вполголоса, словно остерегались турок, хотя до них было так далеко, что и кричи — не докричишься.
Кто-то то и дело заводил сочным и густым басом:
За Дунаем, за рекой,
Казаки гуля-а-а-ют
И каленою стрелой
За року бросают…
Эй, эй, Эй, гуляй!..
— Казаки! — воскликнул Неболюбов, — Хорошо поют ребята!
— Дуже гарно, — похвалил и Панас Половинка. — И спи-вають гарно, и Дунай ричка дуже гарна. — Он взглянул на товарищей, притаившихся у густого зеленого куста, на Дунай, который с шумом нес свои воды, что-то вспомнил, едва заметно ухмыльнулся. — А Днипро наш ище кращий! И широкий вин, и могутный, — Слегка покачивая головой, Половинка продолжил стихами — задумчиво и иевуче:
