Иван Акулов - В вечном долгу
— Повезли сегодня. Да велика ли та ссуда? Что с плеч, то и в печь. Не могу же я отдать все передовикам. У каждого ребятишки, старики. Вот и приходится всех равнять. А эта уравниловка, в свою очередь, бьет людям по рукам. Сколько вроде ни трудись, все равно больше других не получишь. Я, Александр, с такими порядками в корне не согласен и работать при них не могу. Нету больше моих сил. Вот и прошу тебя — уволь.
— Может, и мне, глядя на тебя, так же заявить областному руководству? — прищурился Капустин на Трошина, тяжелые складки на лице его сухо отвердели.
— Гляди сам.
— Я вот и гляжу, дорогой Максим. Гляжу, знаешь ли, и думаю: забыл ты, по-моему, что мы с тобой коммунисты. И не имеем никакого права увольнять себя от порученного партией дела.
— Да ты пойми, Александр, дело-то, которое нам поручила партия, ведем мы с тобой наперекосяк. Не так ведем, как нужно. Не так. Не дело у нас выходит, а сплошной загиб.
— Ты это в чем же нас подозреваешь? — бледнея, спросил Капустин и быстро поднялся, прошел к своему месту за столом, но не сел. — Не смей мне говорить ни о каких загибах. Иначе так поссоримся, что никакая дружба нас не помирит. Слышал? А теперь иди. Будут громить на бюро — помощи от меня не жди. Запомни, в трудный час покидаешь колхоз. Иди.
На бюро дело Трошина рассматривалось последним. Иван Иванович Верхорубов сразу высказался за то, чтобы Трошина за развал хозяйства артели и попытку убежать от ответственности исключить из партии. Все остальные члены бюро молча ждали веского слова Капустина, которому, в свою очередь, хотелось выслушать мнения членов бюро, прежде чем говорить самому. В кабинете тяжелело долгое молчание. Капустин перебирал лежавшие перед ним бумаги, глядел в них, отчеркивал что-то карандашом, на самом же деле упорно и мучительно думал о Трошине. Возьми первый секретарь сторону Верхорубова, и не бывать Трошину в партии. Пойди потом доказывай, что тебя строго наказали. Колхоз-то пластом лежит — и делу конец. И нельзя Капустину не поддержать предрика: дай потачку одному, завтра другие председатели привезут в райком заявления об уходе. Во всех хозяйствах положение нелегкое.
Трошин глядел на Капустина и опять почему-то переживал не за себя, а за своего друга. «Эх, Александр, Александр, добрый ты человек. Потому и тяжело тебе, что ты добрый. Руби уж — к одному концу».
— Ну что ж, товарищи, так и будем молчать? — спросил наконец Капустин и с резким щелчком положил карандаш на настольное стекло.
— По-моему, было предложение — исключить. Товарищи молчат, значит, согласны, — сказал Верхорубов и, сунув кисти рук в рукава пиджака, добавил, уткнувшись глазами в стол: — Жалко, конечно, я понимаю вас, Александр Тимофеевич, но мы…
Зная, что Верхорубов опять начнет говорить о бойцах, линии огня, об атакующих и отступниках, Капустин сердито прервал его:
— Как у нас порой зудится рука хлопнуть кого-нибудь. И жалко, и извинения просим, а хлопнуть все-таки охота. А мне думается, будет более правильно, если мы заставим все-таки Трошина работать. Пусть поднимет колхоз, тогда посмотрим. Вот так.
— Нет, нет, товарищи, — торопясь и волнуясь, сказал Трошин и поднялся с места. — Я уже говорил и еще раз повторяю, в председателях не останусь. Не могу остаться, потому как не вижу в этом пользы ни для артели, ни для людей ее. Не умею я, видимо, отстаивать интересы артельного хозяйства…
— А перед кем их надо отстаивать, позвольте спросить вас? — с улыбочкой на тонких губах спросил Верхорубов. — Да, перед кем отстаивать?
— Перед вами, например. Ведь вы же всегда, Иван Иванович, когда надо что-то выкачать из колхоза, приезжаете к нам, садитесь на мое место и командуете.
— А я кто, товарищ Трошин?
— Председатель исполкома.
— Исполко-ма. Слышите? Да я за ваш колхоз вместе со всеми вашими потрохами несу ответственность.
— Вот это и плохо, что у вас много ответственных и нет хозяев.
— Слышите, товарищи? Я что говорил? — Верхорубов вскочил на ноги и, обращаясь к Капустину, попросил: — Разрешите мне слово, Александр Тимофеевич. Вот он вам, колхозный царек, — весь он налицо. Колхозный частничек. Дайте ему княжити и володети дядловской вотчиной. Дайте. Перерожденец вы, товарищ Трошин. Колхозным единоличником жить хотите. Что хочу, то и делаю…
— Правильно, Иван Иванович. Правильно, — поддакнул Верхорубову редактор «Всходов коммуны» Брюшков, тучный и робкий человек, видимо, как-то сумевший угадать, что песня Трошина спета. — Трошин всегда игнорирует выступления нашей газеты.
Капустин обычно заседание бюро вел, не вставая со своего кресла. Сейчас же, чувствуя всю важность решаемого вопроса, вдруг встал и сказал твердо, накаляя голос:
— О том, что Трошина убираем из колхоза, вижу, спору нет. И наказать его надо — тоже все согласны. Но исключение из партии для такого коммуниста — наказание слишком велико. Постарайтесь заглянуть в завтрашний день, и вы поймете, что Трошин всегда будет нужен нам. И отталкивать его от себя мы не имеем права. Да, не имеем.
Последнее выступление Капустина и решило партийную судьбу Максима Сергеевича: ему дали строгий выговор.
После заседания бюро, когда Капустин остался в кабинете один, к нему зашел Трошин. Зашел, совсем не зная зачем. Просто была потребность увидеть Александра и уже потом уехать домой.
— Ну что, Максим, худо тебе? — обегая глазами Трошина, спросил Капустин. — Я понимаю. Работал, работал и доброго слова не заслужил.
— Спасибо тебе, Александр.
— Не за что. Я не защищал тебя — это знай. Сказал то, что было на сердце. Видишь ли…
Капустин вдруг умолк на полуслове, вероятно, не находя слов для своего друга Трошина, и они какое-то время молчали, оба чувствовали неловкость этого молчания и тяготились им.
— Верхорубов советует вместо тебя Федора Охваткина, директора ипподрома, или вашего — Лузанова, — сказал Капустин, ища глазами взгляд Трошина.
— Охваткина? Этого цыгана-лошадника? Ни в коем разе! Я весь народ подниму в Дядлове и провалим вашего кандидата.
— А Лузанов? Я мало его знаю. Как он? Говорят, трезвый, хозяйственный…
— То верно, мужик трезвый, не лентяй. Все об этом знают. Но не его бы надо.
— Почему?
— Жестковат. Нет у него слова к человеку. Все окрики. А люди сейчас, Александр, после войны особенно, вспыхивают от первой царапины.
— Груб. Это плохо. По себе Верхорубов валит деревцо.
— Агроном у нас толковый парень…
— Мостовой?
— Ну-ну.
— Молод.
— Да, парень без опыта. А для села — золотой работник. Землю, веришь, любит, как женскую ласку. Честное мое слово. Только его нельзя вот так бить по рукам, как шабаркнули осенью с семенами, — проклянет все и уедет в твой райпромкомбинат квас варить. Он такой, за ним не заржавеет. Была бы моя власть, Александр, я бы таким людям создал на селе все блага, чтобы они и детям своим передали эту любовь. Все от любви родит, а земля тем более. А давайте рискнем?
— Нет, Максим, колхоз ваш грузный, и коренника туда надо крепкого, затянутого. Лузанов, я слышал, в армии старшиной был.
— Верно, был.
— Видимо, на нем и остановимся.
Простились торопливо и холодно, понимая, что оба они говорили не о том, о чем бы надо говорить.
Уж поздно вечером, выйдя из райкома, Капустин все думал о Трошине, думал и переживал сложное чувство жалости к нему и неунимающейся злости. Капустин любил Трошина и даже гордился втайне им, как своим выдвиженцем. Трудно пока шли дела в «Яровом колосе», но оттуда меньше всего сыпалось жалоб в многочисленные инстанции, начиная от райкома и кончая «Правдой». Умел Трошин ладить с народом и — по глубокому убеждению Капустина — поставил бы на ноги свой колхоз, пусть не нынче, но через год-другой поставил бы. И вот опрокинул все капустинские надежды и расчеты сам же Трошин: расписался в своем бессилии и увильнул в сторону. Обезоружил он перед Верхорубовым секретаря райкома, и ничего не остается теперь, как согласиться с предриком на «крепкую руку» в Дядлове.
«Вот же узелок какой, — мучился думами Капустин. — И Трошина поймешь, если нет здоровья».
Проходя мимо райисполкома, Капустин увидел свет в кабинете Верхорубова и неосознанно повернул к высокому крыльцу. В длинном коридоре исполкома мыли полы, пахло пылью и холодными помоями. Минуя возле лесенки широкозадую уборщицу, с обнаженными крепкими икрами, перетянутыми чулочными подвязками, Капустин вошел в глухой и жаркий кабинет Верхорубова. Предрика поднял свои холодные в очках глаза на вошедшего и сослепу не сразу узнал его. А когда узнал, обрадовался:
— Садись давай, Александр Тимофеевич.
— Раздеваться не стану. Так зашел, накоротке.
Верхорубов снял очки, прикрыл глаза и тут же остро округлил их:
— Вечером уж вот, слушай, звонит Зубарев из облисполкома: тряхните мельницу, Заготзерно и отгрузите в Калмыкию сорок тонн комбикормов. Нету, говорю ему, Игорь Николаевич. Нету ни горсточки. «Снимите с колхозов. К пятнице не отгрузите — душа вон». Сижу вот, Александр Тимофеевич, обстригаю колхозы. А что делать, слушай? Подстригаю и думаю: узнают председатели — к тебе ринутся с жалобами, за помощью. А что я, себе это беру? Себе, да?
