Матвей Ройзман - Эти господа
— Что вы сравниваете, Рахиль? — сказал Канфель. — Палестина — это интернациональная идея, а Биро-Биджан — национальная нужда! В Палестину молодежь рвется, а в Биро-Биджан ее тянут, как кошку за хвост!
— Биро-Биджан — жизнь и счастье евреев, которые работают! Там идет начинание еврейской истории! — воскликнула Рахиль, нервно пожав плечами. — Палестина — военный лагерь англичан. Там молодежь забирают в солдаты и шлют в Индию. Молодежь идет не на идею, а на резню!
— Это неважно!
— Что неважно? Евреи требуют национальной независимости и палят в индусов, которые требуют то же самое?
— Англичане не индусская мама! Они — коммерсанты. Зато они отдадут Палестину евреям!
— Каким евреям? Вся земля заселена арабами. Один надел имеет цену в пять тысяч. Постройка, инвентарь, удобрение, семена — еще пять тысяч. Какая молодежь имеет такой карман?
— Почему вся молодежь лезет в помещики? Там тоже может притти октябрь и смести железной метлой всех помещиков! — сострил Канфель. — У молодежи есть руки!
— И у арабов есть руки. Они дешевле и выносливей. И вдобавок, из-за английских фокусов режут конкурентов! Вы знаете об еврейских погромах в вашей земле Авраама?
— Знаю! Возмутительно! — признался Канфель, начиная уставать от ходьбы. — И все-таки повторяю: Палестина для еврея, как мед для медведя. В Палестину стремятся!
— Из Палестины тоже. В наших колониях много таких медведей. Они попробовали этого меда с редькой! Поговорите с ними, тогда не будете палестинничать!
Рахиль подошла к винограднику, погладила бархатные росные листья лозы и дотронулась рукой до земли. Земля была тепла и влажна, как губы лошади, берущей с ладони корку черного хлеба. Рахиль выпрямилась, приложила обласканную руку к губам, чувствуя, как мерно и бодро бьется у нее под ногами неизмеримое сердце земли.
— Канфель! Через два года наша пшеница, наш виноград побьют соседей! — воскликнула она. — Мы будем жить, как люди, и в нас будет польза!
Она наклонилась, обняла лозу и спрятала лицо в листьях (так Стеша любила погружать лицо в поднесенный букет цветов). Канфель вынул левую руку из кармана пальто, отнял правую от воротника, подошел к Рахили и в умилении обнял ее за плечи.
— Вы ребенок! — прошептал он, наклоняясь к ней, и прикоснулся губами к ее щеке.
Рахиль сбросила с плеч его руку, повернулась к нему:
— За это… — сказала она и топнула ногой, — прогуливайтесь один!
Она побежала от Канфеля, концы обвязанного вокруг талии платка поднялись, как черные уши животного, подол юбки распустился по ветру, поплыл следом, ныряя и трепеща. Канфель крикнул, бросился за ней, но она свернула в сторону от виноградников, скрылась за домиком, мелькнула за другим, — и вот только сиреневая тень скользит по земле…
4. ВЫИГРЫШНЫЕ РОЛИ
Мирон Миронович выпил стакан молока, сел на постель Рахили, думая о своей затее, которая натолкнулась на такой барьер, что с самого начала застряла на месте. За свою торговую деятельность Мирону Мироновичу приходилось вести дела с евреями-дельцами, и по-своему он правильно определял способности этих гешефтмахеров, нередко соревнуясь с ними в изворотливости и напористости. Но евреи-колонисты удивили Мирона Мироновича, особенно, медлительный, добродушный Перлин, которого трудно было расположить к себе. Мирон Миронович подумал, что существуют разные роды евреев (раньше это ему не приходило в голову), одни — стремящиеся во что бы то ни стало заработать и живущие сегодняшним днем, другие, как Перлин, потерявшие аппетит к живой копейке и уверенные в завтрашнем дне. Если все колонисты были похожи на Перлина, — Мирону Мироновичу не стоило потрясать червонцами, обещать москоопхлебные кредиты, потому что все могли раскусить предложение Москоопхлеба и поднять его представителя насмех. Также пропадала надежда Мирона Мироновича на Канфеля, которого колонисты, очевидно, не приняли за своего и (на это бухгалтер обратил особое внимание) не говорили с ним по-еврейски, чтобы заранее все порешить между собой. Еще не нравилось Мирону Мироновичу, что Канфель ушел гулять с Рахилью; она вряд ли станет помогать Москоопхлебу, а, неизвестно, не рассердятся ли старшие на ночную прогулку с девушкой, не попросят ли оставить их дом подобру-поздорову. Мирон Миронович сгоряча решил не платить Канфелю вторые сто пятьдесят рублей, и, если юрисконсульт будет спорить, отказаться от его услуг.
От всех этих размышлений голова Мирона Мироновича отяжелела, глаза стали слипаться, и он встал, чтобы не заснуть одетым. Он отхлебнул молока из стакана Канфеля, разделся, привернул фитиль лампы и, откинув ватное одеяло, взобрался на постель тети Ривы. Погружаясь в перинное тесто, он перекрестил подушки, перекрестился сам, закрылся одеялом с головой и услыхал, как стукнула входная дверь. Кто-то шагнул в домик, пошарил руками по стене (в первой клетушке было темно), нащупал ручку двери, ведущей к Мирону Мироновичу, и вошел. Мирон Миронович хотел посмотреть, кто пришел, но по тому, как человек осваивался с местом, он понял, что это вернулся Канфель.
Мирон Миронович сбросил с головы одеяло, сел и увидел Канфеля. Да, это был юрисконсульт. Только он оброс бородой, щеки его впали, и синие тени легли под его глазами. У Мирона Мироновича засвербило в горле, он схватился за кадык руками и, как сок из лимона, выжал на горла слова:
— Чтой-то ты с лица изменился!
Вдруг Канфель, протянув руки, заключил Мирона Мироновича в об’ятия и стал целовать его в губы, щеки, шею. Борода Канфеля кололась, щекотала, жгла. Мирон Миронович терпел, терпел, потом отстранил юрисконсульта и почесал зудящие места.
— Русский ты человечище. И душа у тебя нараспашку! — воскликнул Мирон Миронович. — Что говоришь насчет пшенички-то?
— Полторы тысячи, и она — ваша!
— А! Ты опять за старое!
Мирон Миронович хочет схватить Канфеля за горло, но юрисконсульт поворачивается, идет неслышно, как по вате, по полу, и дверь щелкает, как бич. Мирон Миронович натягивает на себя брюки, вставляет ноги в штиблеты, влезает в пиджак. На улице ветер свистит, так надувая щеки, что они каждую секунду могут лопнуть. Озноб ледяными пальцами касается спины Мирона Мироновича, зубы его выбивают барабанную дробь, коленки пляшут, похрустывая, как новенькие червонцы. Налево, далеко — спина Канфеля. Мирон Миронович бежит, невыносимая судорога сводит его челюсти и капли пота кипят на лбу. Задыхаясь, Мирон Миронович догоняет Канфеля, хватает юрисконсульта за плечи, рывком повертывает к себе и пятится назад.
— Простите, обознался!
Мирон Миронович дрожащими руками достает коробку спичек, зажигает сразу три спички, и пламя встает золотым острием:
— Николай Васильевич!
— Я! — отвечает Перешивкин, распахивая зеленый плащ и протягивая руку Мирону Мироновичу. — Город в руках караимов и татар!
— То-то ты забрался такую даль!
— Инородец загрыз! — хрипит учитель, уставив глаза в землю. — Бедствую!
— А мне евреи гадят в карман! — в тон ему говорит Мирон Миронович.
— Погром бы! — мечтательно произносит Перешивкин и облизывается.
— С крестным ходом! — добавляет Мирон Миронович и, запустив руку за рубашку, дряпает ногтями грудь.
Совсем близко гудят колокола, — Мирон Миронович щиплет себя: нет, он не спит! (Он даже подумал, не Митька ли, пономарев сын, звонит на церкви в Кадашах.) Звон грузно переваливается в воздухе, падает, кувыркается по земле и в такт говорит на бедном своем языке:
— Бим-бом! Бим-бом!
У Мирона Мироновича сердце — граммофонная пластинка, горло — рупор. Пластинка вертится, шипит, из горла вырываются веселые слова:
— Здравствуй, Бим! Хи-хи-хи!
Перешивкинская голова до носа уходит в плечи, глаза уменьшаются до булавочных головок, ротище распахивается настежь:
— Здравствуй, Бом! Хо-хо-хо!
Мирон Миронович чувствует, что он в новой черной пиджачной паре, на правом борту его пиджака медаль — награда за охрану царя в дни высочайшего приезда в Москву, а в руках его увесистая палка из черного дерева — подарок московского митрополита Владимира. Он, Мирон Миронов, купец первой гильдии, гоголем идет мимо козыряющих ему городовых.
— Бей жидов! — изо всей силы кричит Мирон Миронович.
— Спасай Россию! — перекрикивает его Перешивкин и, поправив болтающуюся сбоку шпажонку, с достоинством статского советника прикладывает пальцы к двуглавому орлу треуголки.
— Бим! — говорят колокола. — Бом!
— Надоть портрет царя! — суетится Мирон Миронович, хватая за рукав учителя. — Без царя не дело!
— Вот он, портрет! — восклицает учитель и показывает пальцем в темноту. — Достопримечательный!
Опираясь подбородком на скипетр из слоновой кости, в плетеном кресле дремлет Сидякин, напоминая пале-рояльского бога неизвестного происхождения. Квадратные очки уполномоченного с’ехали с переносицы, бакенбарды прокисли, а корона на голове (точно в такую облачается священник в Кадашах) еле-еле держится на лбу. Перешивкин снимает треуголку, приседает в реверансе, описывая шляпой полукруг, целует руку Сидякина и, надев треуголку, берет его левой рукой под ляжку, правой за подмышку:
