Зоя Журавлева - Островитяне
Ровно восемь лет назад это было, целая жизнь.
Длинная вышла «работка». Сам Клюев месяцами сидел на острове. В океан, на расстоянии двадцати километров от берега и на глубину в сто двадцать метров, опустили герметическую кабину с датчиками, тянули кабель по дну, вымаливали, где надо, корабль-кабелеукладчик, тоже была задача — вымолили.
Пока кабель прокладывали, сами превратились в подводников. Агеев — тот чуть не погиб, это уже у берега, близко. Спустился под воду, запас кислорода — на двадцать минут, просто — пройти вдоль кабеля, для проверки. Пятнадцать минут — его нет. Шестнадцать. Дергают сверху — никакого ответа. Семнадцать минут. Другого гидрокостюма в лодке не оказалось: техника безопасности. Олег нырнул, вытащил — с третьей попытки — полузадохшегося. В самое время.
Агеев зазевался внизу, тросом его обмотало, как кокон: рукой не пошевелить и до ножа не достать. Отошел в лодке, поежился: «Я уж думал — конец». — «Ишь ты какой! — засмеялся Олег. — Отвечай за тебя потом!» Агеев молчал долго, глядел кругом широкими глазами, сказал: «Чудно! Сострить хотел — не могу. Ты ведь мне правда жизнь спас». — «Отстань, — сказал Олег. — А то за борт скину».
Датчики из океана передавали сигналы прямо на станцию: есть цунами-волна, нет цунами, тут уж никакая волна незамеченной не подкрадется, спи спокойно.
«Штук пять таких кабин по островам раскидать…»
«Вот именно — раскидать, — щурился Клюев. — С этой-то разберись».
За пять месяцев записалось на ленту четыре тысячи землетрясений и около ста восьмидесяти цунами, никак себя не проявлявших у берега. Пятьдесят два процента цунами вроде удалось привязать к землетрясениям, остальные шли само собой, без сопровождения. Непонятно, отчего возникали. Клюев с Олегом ночами сидели над лентами, ругались так, что слышно было в жилом доме, аккуратный Филаретыч, как нянька, прибирал за ними клочки с расчетами: мысли.
Потом льды перетерли кабель.
«Зря ты, выходит, тонул», — сказал Олег Агееву.
А сам утонул.
Было тихое, безметельное воскресенье. Белое солнце стояло в небе ярко, припекало на крыше снег. Чуть торчал из снега забор, и прямо через него бежала к станции тропка — зимой всегда так: по-над забором только пройти. Белые сопки лежали кругом плавно. Баба Катя трясла за домом половики. Миронов вышел на крыльцо с рюкзаком, в руке — лыжи. Сощурился на солнце, на блескучий снег, сказал: «Пойдем нырять, баба Катя!» — «Летом буду нырять», — сказала баба Катя, рванув половик с силой, пыль в нем нехотя поднялась и села обратно. Мало силы. «Летом неинтересно, — засмеялся Олег. — Летом вода — бульон». — «Одиннадцать градусов твой бульон», — засмеялась баба Катя, прихватила половик за ухо.
«Давайте помогу», — сказал Олег. Бросил в снег лыжи, рюкзак, взялся с другого конца. «Иди, иди, — сказала еще баба Катя, хоть ей было приятно. — Снег лучше бы разгребли вокруг дома, мужики». — «Разгребем, — пообещал Олег. — Вот вернемся с Лебяжьего и займемся». Вдвоем они мотнули половик сильно, враз вытрясли из него душу. «Хватит, — сказала баба Катя. — А то больно уж будет чистый. И Ольга идет?» — «Ольга на трудовой вахте», — объяснил Миронов. Тут на крыльцо высыпались Агеевы: Люба, Марьяна, толстая Верка в шали, как копна, сам Агеев с ворохом лыж.
Любка сразу заплакала, не хотела вставать на лыжи: мала.
«Давай понесу, Любаша!» — сказал Олег. Быстро вытряхнул свой рюкзак, посадил туда Любку, прицепил на спину. «Удобно?» Любка засмеялась, обхватила его за шею. «Вот как люди с детьми, учись!» — ввернула Агееву Вера, эта уж не упустит. «Так это — с чужими», — засмеялся Олег, сразу побежал по лыжне. Верка, как копна, враскачку тронулась следом.
Свитер высокого Миронова долго еще мелькал на сопке — красно, потом стух. Баба Катя обмела валенки, пошла в дом обратно.
На Лебяжье озеро летом налетают черные лебеди, потому — Лебяжье. У дальнего берега бьют теплые ключи, так что вода тут, считается, круглый год теплая. Особой теплости нет, конечно, глубина — метра четыре. Главный судья соревнования Лялич притопывал ножкой: «Не толпись, народ! Лед продавите, вон уж — шевелится!» Но лед, конечно, не шевелился, толстый все же — апрель, лед в силе. А собралось чуть не полпоселка, лучшее кино — «моржи» будут нырять. Это всегда щекочет хилую душу: стоишь в шубе, валенках, нос — в воротник, а кто-то, голый, ух — в воду.
«Стариком нырнешь — молодым вылезешь», — смеется Лялич.
«Слабó, Григорий Петрович!» — подначивает Олег Миронов, лучший ныряльщик, ответственный за это соревнование.
«А чего? — хорохорится Лялич. — Я в тридцатом году стометровку бегал, по Союзу держал призовое место!»
Длинный Иргушин, полураздетый уже — он и всегда-то без пальто ходит, в курточке, — бегает возле, уточняет условия:
«Значит — в эту майну заныривать? Так! А тут вылезать?»
«По-моему, «моржи» обычно соревнуются в открытой воде, — заметила осторожно Пронина Галина Никифоровна. — Я, конечно, в этом вопросе некомпетентна, но мне так казалось».
«Точно, Галина Никифоровна, — смеется Олег Миронов. — Но для нас это — пройденный этап, мы уже третью зиму подо льдом ходим. Надо расширять спортивные рамки!»
«Все же — опасно», — поежилась Пронина.
«Это — без привычки, — легко пояснил Олег. — Впрочем, я до начала еще этот путь пройду. Чтоб исключить случайности».
Быстро стянул через голову свитер.
Дала ему мысль…
«А чего проходить? Горы, что ли, тебе на дне нарастут? Я позавчера тут нырял, — успокоил Иргушин, опять к Ляличу пристает: — А расстояние между майнами? Мало вроде!» — «Хватит, — смеется Лялич. — Тобой расстояние меряли, островная мера длины — один иргушин. Ты знай ныряй». — «Детская длина, — пыхтит Иргушин, расшнуровывая лыжные ботинки. — А приз будет?»— «Обязательно, Арсений Георгиевич, — говорит Пронина Галина Никифоровна. — Очень красивый кубок». — «Иргушин небось и место ему приготовил в Красном уголке? — смеется Миронов, почти уже голый. — А мы заберем на цунами, верно, Саша?» — «Заберем», — кивает Агеев солидно. «Все кубки у нас на заводе, — смеется Иргушин. — Это уже славная традиция». — «А мы эту традицию порушим!» — кричит ему Агеев.
Шутит. Это он редко себе позволяет — шутить с Иргушиным, поскольку Иргушин смотрит на Агеева сквозь, не стесняется это показывать. Но сейчас, чувствует Агеев, пошутить можно.
«Начинаем, что ли?» — сказал Лялич, оглядываясь на всех.
Олег Миронов уже стоял возле майны на изготовку.
«А не твоя очередь, — засмеялся Лялич ехидно. — По алфавиту».
«Я сейчас — как частное лицо, — засмеялся Олег Миронов в ответ. — Пока суть да дело — один разик пройду подо льдом».
«Еще чего!» — сказал Лялич, оттесняя его от майны.
«А не имеете права, — дурачился Олег. — Я же ответственный за соревнование, должен проверить».
«Страховкой хоть обвяжись!» — крикнул Иргушин.
«А как же», — махнул Олег рукой, небрежно бросил веревку вокруг себя, затянул туго, но не завязал хорошим узлом, как положено, а просто закинул один конец за другой.
«Привет, — крикнул. — Я сейчас!»
Никто не успел его остановить.
Страховка тут же ослабла у Костьки Шеремета в руках, он ее вытащил, ненужную. Целой была веревка, просто не завязал Олег.
То ли Миронов сбился с пути, что не нашел майну, хоть и знакомый ему был путь, то ли — судорога, как в воде бывает: скрутит мгновенно. Никто ничего не знает. Не нашли. Течение в Лебяжьем порядочное, хоть и озеро, широкой протокой прямо выносит в море…
Сразу за Олегом, как увидели — нет, бросился в воду Агеев, который был уже наготове — как первый по алфавиту участник. Громко кричала Верка, рвала с себя шаль. Агеев пробыл недолго, всплыл как-то боком, обдирая лед плечом, скрюченный — будто мертвяк. Его выволокли из майны, и он обвис в руках, глаза закрыты. Потом его стало рвать, наглотался воды. И он так и рвал, у женщин в руках, с закрытыми глазами и серый лицом до синевы. А уже ушли в воду Иргушин, Юлий Сидоров, молодой парень Вениамин, в другую майну — Костька Шеремет, первый на острове «морж».
«Сколько минут прошло?» — спросил кто-то Лялича, стоявшего в общем беге недвижно.
Лялич взглянул на секундомер. Вдруг взвизгнул, бросил секундомер об лед, рванул на себе пальто и схватился за бок, оседая вниз. Это у него первый был приступ с сердцем, после-то уж сколько раз было. «Гриша!» — закричала терапевт Верниковская, бросила Агеева и метнулась к Ляличу. Но, вместо — колоть или что там, встала возле Лялича на колени, стала целовать в щеку, все же — брат, хоть во всем они разные. Медсестра Шурочка Пронина оттолкнула Верниковскую, сделала что надо. Много мужчин уже ныряло, кто и никогда не нырял. Зачем-то били во льду еще майны, хоть уж было ясно.
Агеев пришел наконец в себя. Пронина Галина Никифоровна хотела отправить его на машине. «Нет», — замотал. Снова полез в воду, вот тебе и Агеев. В поселке так потом и говорили — позже, конечно: «Вот тебе и Агеев!» Он да директор Иргушин дольше всех ныряли. Все уже бросили, оделись уже. А они — нет. Даже Елизавета Иргушина сказала: «Поздно, Арсений, милый, — все». Но Иргушин зубы сдавил: «Нет». Опять полез.
