Фёдор Гладков - Вольница
Раиса сидела суровая, с горячими глазами, и белое лицо её, казалось, побледнело ещё больше. Голова её, увенчанная золотыми косами, завязанными в плотный узел наверху, немного откинулась назад, а сильная фигура застыла во властном спокойствии. И вдруг, подавшись вперёд, она оглядела всех ласково-строгими глазами, сияющими из-под длинных ресниц, и запела низким, очень тихим голосом, глубоким и сердечным:
Что так жадно глядишь на дорогу
В стороне от весёлых подруг?
Мара положила голову на руки и грустно вторила ей:
Или сердце забило тревогу,
Что лицо твоё вспыхнуло вдруг?
Раиса переглянулась с ней, кивнула головой и сдвинула брови. Она посмотрела на струны, потом вскинула голову и с печальной усмешкой тревожно спросила густым речитативом:
И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой вослед?..
И взмахнула правой рукой, требуя, чтобы пели все, но крикнула Маре угрожающе:
— Сердцем, сердцем, Мара!.. Счастье почуяло сердце…
А Мара откинулась назад и закрыла глаза.
Люба вся устремилась к Раисе, и глаза её утонули в слезах. Дрожащим голосом она вторила Маре:
На тебя заглядеться не диво…
Дунярка с весёлым задором закричала, покрывая голоса:
Полюбить тебя всякий непрочь…
— Дунярка! — в тревоге прикрикнула на неё Раиса, словно Дунярка оскорбила её своим весёлым голосишком. — Не смей шалить! Ты ещё куклёнок… Молода!
И в раздумье, как будто раскрывая свою душу, вздыхала:
Поживёшь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна, и легка…
Мара опять уронила голову на руки и закачалась из стороны в сторону, а Люба словно плакала:
Да не то тебе пало на долю:
За неряху пойдёшь мужика…
Струны гитары вздрагивали и плакали под пальцами Раисы, а она поднимала и опускала голову, словно сама изливалась в звоне струн.
— Эх, Раиса! — крикнула вдруг Мара и ударила ладонью по столу. — Пускай жизнь наша — мачеха, пускай она терзает нас… чорт с ней!.. а я своё возьму… Молодость свою собакам не отдам… Кровью изойду, а счастье своё найду…
Раиса оборвала игру и положила руку на струны. Они задребезжали и задохнулись.
— Ах, Мара, дорогая, где оно, это счастье? И кто может сказать, что такое счастье? Оно тройкой пролетело мимо…
Мара с злым убеждением и жгучими огоньками в глазах рванулась к ней.
— Это ты… ты можешь сказать. Ты — умная и сильная. Тебя не сломит ни вражда, ни нужда. Ты не дашь себя связать и растоптать. Ничего и никого ты не боишься. Ты молодая, красивая, а всё вынесла — и сиротство, и ватаги, и беззащитность, и мужское разбойство, а стала ещё сильнее да краше. Вот оно, счастье-то! Да рядом с тобой, родная моя, я словно заново родилась… а ведь чуть было не умерла…
Раиса улыбнулась про себя и медленно повернула голову к Маре.
— Что такое счастье для женщины, Мара? Ничего ей не дано, и нет у ней своей дороги. Любовь? Семья? И в любви она — пленница, и в семье — раба. Во всём она беззащитна. Вот Настя из деревни приехала в волоснике, а бабий волосник — это значит: ты подвластна мужу и чужой семье, и с тобой что хотят, то и делают. А у нас в городе лучше, что ли? Нет у нас ни воли, ни голоса — в плену, в кандалах. И на каждом шагу стерегут тебя волки: ты только ихняя добыча. Сожрут тебя или искалечат, ты же и будешь виновата. И остаётся только кричать: будьте вы прокляты и будь проклята ваша жизнь!
Она ударила по струнам, и они зазвенели с гневом и болью. Глаза её оледенели и стали недобрыми.
— Да, я умная. Знаю. И в этом моя беда. Дураку и в каторге спится, а умному и на воле ад. Одно надо: стоять крепко на своих ногах, быть настороже с дубинкой в руках и не давать себя в обиду, хоть бы это стоило жизни. Ненавидеть! Драться!.. А радость искать в работе — в работе по душе. Она, работа-то, одна даёт силу. Тогда и песня поётся хорошо.
— У тебя — муж… любит тебя, — с завистью простонала Мара. — Он — друг дорогой… и я тебя люблю и умереть за тебя готова… И уваженье у всех к тебе… и боятся тебя…
Манюшка слушала, умильно улыбаясь и подпирая подбородок кулачком.
— Милые вы мои! Красавицы вы мои! Да кто вас не любит-то? Все в вас души не чают.
— Не любят! — крикнула Мара и опять стукнула ладонью стол. — Никто не любит, тётя Маша, а боятся… Раисы боятся.
Мать не отрывала глаз от Раисы, словно приворожённая, и думала о чём-то мучительно и трудно.
Дунярка непоседливо вертелась на месте и хлебала чай. Но вдруг крикнула обиженно:
— Ну, пейте чай-то, родненькие, да танцевать будем!
Но и на этот крик не обратили внимания.
Раиса засмеялась ярко, сочно и показала белые зубы.
— Вот это самое и есть, Марочка. Заставить себя бояться — и есть наша сила. — И вздохнула. Лицо её стало жёстким. — А добиваться этого очень тяжко. Надо муштровать себя, характер свой закалять. И ночи бессонные, и слёзы в три ручья… Заставь себя не плакать, а ненавидеть. Ты говоришь: муж — друг. Нет, Мара, редко у женщины бывает муж — друг.
И она опять стала перебирать струны гитары. Они запели нежно и бархатно.
— А как же, Раисанька, ненавидеть-то?.. — притворно изумилась Манюшка. — Нам жить бы надо кротко, ласково. Надо бы помягче да податливей. Может, ненависть-то — нож для нашего сердца?
— Ответила бы я тебе, Машенька, да лучше меня ответ тебе даст вот он, наш дорогой Трифон.
И она кивнула головой на входящего Тришу. Её лицо вспыхнуло, а глаза сверкнули радостью. Триша вошёл так же независимо и нестеснительно, как и она, и ярко улыбнулся. Он повесил чёрную шляпу на гвоздь и приветственно потряс руками. Одет он был в серый костюм, хоть и поношенный, но хорошо проглаженный. Под широким, чисто выбритым подбородком пухлым узлом был завязан чёрный платок. Но лицо было костлявое, серое, больное, а глаза горели лихорадочно, взволнованно, словно он только что пережил какое-то потрясение.
— О чём идёт, спор? — спросил он, пытливо оглядывая всех горячими глазами. — Впрочем, краем уха слышал. Тётя Маня, как ей полагается, проповедует кротость, смирение и собачью покорность. Она и умрёт ласковой кошкой. А нам выпало на долю драться. Вот и дети растут: они должны жить не так, как их отцы и матери. Теперь без драки и по улице не пройдёшь.
Манюшка трусливо съёжилась и стала как будто ещё меньше: Триша, вероятно, давил её своим прямым и непримиримым характером. Он говорил весело, добродушно, но в его глуховатом, вздыхающем голосе чувствовалась насмешливая злость. Он сел на край скамейки, рядом с Раисой, и быстро обменялся с ней горячим взглядом.
— Эх, хорошо выпить чайку, Раиса, из твоих рук. Ты умеешь меня потчевать.
— Я люблю тебя потчевать, Трифон, — каким-то новым, звенящим голосом сказала Раиса. — Ты ведь кровный мой друг навсегда.
Он засмеялся и, принимая от неё стакан чаю, пропел тихонько:
Распашу я, молода-младенька,
Землицы маленько —
Я посею, молода-младенька,
Цветику аленька…
— Пока пашется да сеется — и песня лучше поётся, и легче дышится. — Он сказал эти загадочные слова с шутливой беззаботностью, но тихо, себе под нос. Раиса строго взглянула на него и улыбнулась вздыхая.
— Да, каждый несёт свой крест…
Триша дружелюбно посмотрел на девиц и пошутил:
— Ну, а ты, Марочка, всё ещё продолжаешь видеть волшебные сны?
— Не твое дело, — огрызнулась она и обожгла его своими чёрными глазами.
— А мне хочется, девочка, чтобы сны-то твои наяву были. Раиса на этот счёт волшебница.
Мара почему-то озлилась.
— Ах, какой хороший! Мне сны-то, может, дороже всего. А Раиса мне милее такая, какая есть.
Триша опять засмеялся.
— Чего же ты, Люба, не хохочешь? Смотри, какие штуки откалывает Мара-то?
Но Люба не смеялась: должно быть, она боялась Триши. Она густо покраснела и с натугой ответила:
— Мара хорошая. А с тобой я только кадриль умею танцевать, а не разговаривать.
— Ну что ж, потанцуем, Люба.
Манюшка пищала умоляюще:
— Да ты кушай, Тришенька. Вот пирожков возьми, вареньица… Ведь ты гостинёчек всем нам дорогой.
Триша шутил:
— Ты, тётя Маня, всех одинаково ласкаешь — и купца, и моего отца. И всем одни и те же песенки поёшь. Жизнь ты свою проживёшь легко, без зазрения совести.
— Я всем, Тришенька, приятная. Никто меня не корит, и для всех у меня доброе слово найдётся.
— Да и я тебя не корю, тётя Маня. Чтобы так жить, как ты, надо уметь. Ты большая искусница. — Он оторвался от чая и выпрямился с озабоченным лицом. — Сейчас у биржи и у рыболовецких контор — страшенные толпы. Кажется, никогда ещё в Астрахани не было столько народу. Каждый пароход выбрасывает сотни семей. И всё мужики. Бегут из деревень. Наши рыбники и подрядчики руки потирают: задаром люди нанимаются, и каторга их не страшит. А сколько народу остаётся без работы! Как цыганы, таборами сидят на своих лохмотьях — и на берегу, и на улицах, и на пустырях. Много больных. Боюсь, как бы холеры не было. Здесь она постоянная гостья.
