Илья Гордон - Песня на заре
Говорить о музыкальной школе с Гиршем Зоя не решалась. Все, что не связано с колхозным производством, он, как ей думалось, относил к вопросам не первостепенного значения.
И когда Зоя, не удержавшись, сказала ему: «В таком колхозе, как наш, не мешало бы открыть музыкальную школу», Гирш промолчал. Тогда она подробно рассказала ему, как дети тянутся к музыке, о своей встрече с ними в клубе.
Гирш, как всегда, продолжал слушать молча, глядя перед собой, затем провел рукой по столу:
— Поговори с Акимом Федоровичем.
«Этого только недоставало», — подумала Зоя. Однако понимала, что без помощи Касатенко не обойтись.
Прошло два дня. Гирш спросил Зою:
— Говорила с Акимом Федоровичем?
— Собираюсь.
— Слишком долго собираешься.
Слова Гирша словно подтолкнули Зою, она тут же пошла в правление, но встретила Акима Федоровича на дороге, он шел домой. Зоя, запинаясь, стараясь идти в ногу с председателем, начала издалека, сказала, что педагоги будут работать на общественных началах, что инструменты приобретут родители, разве только вот рояль придется купить за счет культфонда колхоза.
Зоя заметила, что Аким Федорович свернул почему-то в сторону «изолятора».
Около двух десятков лет назад сельский фельдшер достроил свой дом, который возводился им несколько лет подряд.
Лет пять назад старый фельдшер умер, жена его оставила дом и уехала в город к дочери. Дом и по сей день стоял заколоченным, а в небольшом домике в конце сада, в котором до постройки большого дома жил фельдшер, колхоз устроил изолятор для больных лошадей.
Так к дому фельдшера и приклеилось слово — изолятор. Вот куда, к Зоиному удивлению, направился председатель правления. Зоя знала, что Аким Федорович когда-то служил в кавалерии и остался страстным любителем лошадей, а года два назад по его настоянию правление купило кровного жеребца Шустрого, которого главным образом запрягали в выездные санки…
Дойдя до фельдшерского дома, Аким Федорович спросил Зою:
— Ты бывала в этом доме?
— Бывала. Давно.
— Подходит под музыкальную школу?
— Но он же чужой?
— А станет нашим, колхозным: вдова продает его. Только никаких перестроек делать не будем. Можно побелить, застеклить где надо, и всё.
— Но рядом изолятор… — замялась Зоя.
— Ишь ты… Еще чего захотела. Да он же по другую сторону сада! В общем посмотрим… Если подходит, поставлю вопрос на правлении.
— А насчет рояля?
— Сколько стоит?
Зоя назвала приблизительную цену. Касатенко покачал головой: мол, дороговато.
— Дешевле, чем Шустрый, — осмелела Зоя.
— Ишь какой разумной стала, — нахмурился Аким Федорович. Он явно обиделся и зашагал в сторону своего дома, не оглядываясь на Зою.
«Сама испортила все дело, — отчаивалась Зоя. — И зачем я вспомнила о Шустром?»
Вечером, когда Гирш вернулся домой, Зоя не пошла к нему, боясь услышать о своем нетактичном поступке, но Гирш сам пришел к ним и остановился посреди комнаты. Зоя, сидевшая к нему спиной, не обернулась. Ей было не по себе.
— Купим это самое… пианино, — вдруг услышала она.
Зоя невольно сжалась, словно боясь услышать что-либо другое, а когда вскочила, чтобы поблагодарить Гирша за добрую весть, его уже не было.
В тот же вечер Зоя написала горячее письмо Ларисе Викентьевне, просила ее — может быть, кто-либо из музыкального училища приедет в Дубовку, проконсультирует, как организовать школу. Приглашала в гости и Ларису Викентьевну. Зоя подробно описала фельдшерский дом, который смешно называют «изолятор». Восторженно отозвалась о двух старых музыкантах, пожелавших преподавать в школе. Они живут в четырех километрах от села, за ними будет ездить Павел — в его руках автотранспорт. Одним словом, все складывается хорошо. Дело за сведущим организатором, который помог бы на первых порах.
И вот совсем нежданно в Дубовку приехал Борис Соболевский. Когда Лариса Викентьевна рассказала ему о Зоином письме, он предложил свои услуги. Лариса Викентьевна не стала отговаривать его.
Накануне приезда Соболевского председатель правления узнал от старшего конюха: заболел Шустрый.
Касатенко тотчас позвонил в районный ветеринарный пункт. Оттуда сообщили, что ветфельдшер или врач приедет в Дубовку только завтра утром, сейчас оба выехали в колхозы.
Касатенко послал машину в межрайонную ветеринарную больницу, но посланный вернулся ни с чем — там тоже сказали, что врач приедет только на следующий день.
Аким Федорович дважды заходил посмотреть на Шустрого, осведомлялся у старшего конюха, чем кормили лошадь, и категорически приказал — не применять своих «проверенных средств».
Утром старший конюх вышел на дорогу встречать врача межрайонной ветлечебницы.
Было восемь утра. Накрапывал дождь. К Дубовке мчался «газик», и старший конюх догадался: едет ветврач. Он поднял руку, машина остановилась, и сидящий в машине молодой человек приоткрыл дверцу.
— Здравствуйте. Я вас жду, — сказал конюх.
— Меня? — удивился Соболевский.
— Ну да. Сразу поедем в изолятор.
О том, что будущая музыкальная школа помещается в доме, который называют изолятором, Соболевский мельком слышал от Ларисы Викентьевны, так что слова старшего конюха не удивили его, тем более что о своем приезде он предупредил Зою телеграммой.
Конюх устроился на заднем сиденье, и машина по его указанию остановилась у изолятора, в котором сейчас находился заболевший Шустрый.
Конюх открыл дверь и указал:
— Вот он, наш красавчик Шустрый!
— В самом деле красивая лошадь, — безразлично произнес Борис, полагая, что встречавший его колхозник решил похвастаться конем, и не двигался с места.
— Вторые сутки ничего не ест. Правда, колик не было.
— Чего, говорите, не было? — уточнил Соболевский.
— Колик, говорю.
— Очевидно, надо пригласить ветврача.
Старший конюх подумал, что ослышался.
— Так мы же вызвали…
— И что ветврач сказал?
— Да вот послушаем, что вы скажете.
— Почему я?
— А кто же скажет?
— Ветеринарный врач, например.
Старший конюх уставился на Соболевского. Наконец спросил:
— Вы откуда прибыли?
— Из музыкального училища. Я уже бывал в Дубовке.
— А я решил, что вы и есть ветеринарный…
— Как вы могли это подумать! — рассердился Соболевский.
Шофер машины, здоровенный чубатый парень, так захохотал, что Шустрый вздрогнул и переступил ногами.
В эту минуту подкатила небольшая машина с синим крестом: приехал ветврач в брезентовой куртке и соломенной шляпе. Он молча вошел в изолятор и стал осматривать Шустрого.
Настроение у Бориса Соболевского было испорчено, он чувствовал себя как человек, над которым зло подшутили.
Это чувство не оставляло его и в доме, где ему отвели комнату. Шофер «газика», принадлежавшего райисполкому и доставившего Соболевского в Дубовку, с хохотом рассказывал встречным и поперечным о том, как конюх принял известного музыканта за ветеринара.
Телеграмма Бориса о дне его приезда в Дубовку и огорчила и расстроила Зою. «Что об этом подумает Павел?» — беспокоилась она. Зоя знала, что Соболевский постарается быть полезным будущей дубовской музыкальной школе, и все же, по ее мнению, ему не следовало сюда приезжать.
Огорчение Зои усилило странное равнодушие, с каким ее мать выслушала весть о приезде Соболевского. Еще не зная, чем это объяснить, Зоя уже откровенно досадовала: зачем Лариса Викентьевна обратилась к Борису?
«Сказать Павлу о телеграмме или умолчать?» — раздумывала она.
Узнав о приезде Соболевского, Павел готов был вспыхнуть, но, вспомнив свое поведение в институте, немного помолчал и потом сказал:
— В телеграмме не сказано, каким поездом он едет. А то бы его встретили. Человек он знающий… может помочь.
Матрена Григорьевна пригласила Соболевского столоваться у нее. Борис теперь приходил в Зоин дом завтракать, обедать, ужинать.
Однако, после нелепой истории с конюхом, который принял преподавателя музыки за ветеринарного врача, ореол Соболевского все же поблек в глазах Матрены Григорьевны. Слушая рассказ об этом, она вместе со всеми шутила и смеялась.
— Что ж он, не мог спросить конюха, кто его послал встречать и почему они едут не в правление, а в изолятор? — говорила она.
Ее задело, что Соболевский поставил себя в смешное положение, что теперь в Дубовке долго не забудут «Зоиного жениха, который приезжал лечить Шустрого».
Образ Соболевского еще более померк в ее глазах, когда она заметила, какими глазами он оглядывает ее комнаты, многочисленные фотографии на стенах.
На второй день Матрена Григорьевна поставила Соболевскому ряженку в глиняной мисочке и положила рядом с ней расписную деревянную ложку. Гость вдруг подозрительно осмотрел ложку и, как ему казалось, незаметно для хозяйки вытер ее краем скатерти.
