Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи
Каждый раз, совершая это, он чувствует непоборимую в себе брезгливость. Он, который видел столько страшных в своем натурализме картин, мерзких язв, смрадных ран и еще много такого, от чего видавшие виды госпитальные и клинические сестры закрывали глаза и затаивали дыхание, готовые рухнуть в обморок, он спокойно, словно бы не замечая ничего вокруг, орудовал над всем этим хирургическим инструментом, ни разу не почувствовав в себе брезгливости или отвращения. А тут, перед постелью самого дорогого человека, вдруг ощутил в себе все эти чувства.
Они входили в него не подвластные ни разуму, ни сердцу, ни силе воли, входили на маленькое, совсем несоизмеримо коротенькое мгновение, и это было страшнее всех пыток, которые мог бы придумать для себя человек.
— Ты хорошо выглядишь, — снова повторил Потапов и, присев на краешек кровати, взял в свои сильные пальцы безвольную потную руку жены. Погладил ее и привычно замер на пульсе. Так он всегда поступал с нормой разрешенной ею юношеской ласки вплоть до сегодняшнего дня.
Сердце билось вяло, и пульс то и дело замирал под его пальцами.
— У тебя хороший пульс, — сказал он и вдруг поймал себя на мысли, что слишком много говорит сегодня, не получая ответа.
Потапов посмотрел опять в лицо жены. И увидел, что она улыбается. Улыбка была страшной, лицо перекосилось, морщины стали заметней, а впадины на щеках и висках глубже. Глаза не в силах были уже загореться, и в них только еще более усилилась безоглядная вера, твердая непреклонная надежда.
— Ты угадал, Саша. Я действительно хорошо себя чувствую, — с одышкой, медленно сказала она. Фраза тянулась нескончаемо долго. Перевела дыхание и еще тише, с еще большей одышкой: — Ты хороший врач, я всегда тебе говорила об этом. — Снова длинная пауза, она не замечает ее. — Зачем тебе надо было посвятить жизнь онкологии? Этому ужасному… — и опять пауза, мучительно долгая для Потапова и незаметная для Ольги. — Ты прекрасный легочник. Даже мой пневмосклероз подвластен твоему таланту…
Три месяца назад у жены Потапова обнаружили метастазы в легких. Случай был, как принято говорить на языке медицины, неоперабельный. Об этом знали все, кроме больной. Она даже не подозревала об этом.
Три месяца оплывает свеча жизни. И чем дальше, тем больше накапливается воска надежды. Это сравнение пришло Потапову, когда наступила опять глубокая пауза в ее речи. И он улыбнулся жене, и, снова, внутренне содрогнувшись до щемящей боли в затылке, поцеловал ее в синие, лишенные тепла губы.
— Я отпустила нянечку спать. Она мне сегодня рассказывала, как ходят шишковать в ее деревне. Я выздоровлю, и мы поедем с тобой за Байкал в кедровые боры… — Оля утомилась, прикрыла глаза и вдруг задышала тяжело, со всхлипами.
Профессор приложил к ее губам мундштук кислородной подушки и, сгорбившись, сникнув вдруг в один миг, застыл в скорбной позе. Сейчас не надо было притворяться — жена заснула, измученная бессонной ночью. Когда ее дыхание немного наладилось, он встал и подошел к окну.
Наступило утро. Белая береза, раскинув могучую крону, тянулась к окну тоненькими веточками. На них покачивались сережки и суетились красногрудые, крохотные, словно бы попугайчики, чечетки. Сосны выбросили в небо зеленые паруса вершин, готовые каждую минуту покинуть землю, так велико их вечное стремление ввысь. Чуть ниже сосен густо чернели ели, полные какой-то скрытой силы. А дальше, насколько хватало глаз, белым-бело легло холодное чистое озеро с черными точечками редких в утренний час любителей подледного лова.
«Не может же это так долго быть, — подумал Потапов. — Скорее в клинику, а вдруг что-то придумали химики. Вдруг открытие?»
Он думал об этом все утро: когда принимал душ, когда завтракал, когда садился в машину, и по дороге в город и на лестнице, ведущей в его рабочий кабинет, и даже тогда, когда снял телефонную трубку, чтобы пригласить к себе ассистентов.
Сегодня у него был операционный день. Химики ничего не придумали. Но он знал, что будет думать об этом, пока есть какая-то надежда на спасение самого близкого на всей земле человека, будет думать, как думал с того дня, как узнал о болезни жены.
Больному было за восемьдесят. Сухонький, маленький, словно бы подросток, он занимал так мало места, что даже узкая больничная койка казалась необыкновенно просторной. Впервые осматривая его, Потапов удивился телу этого человека. Мускулы и сухожилия были словно бы сплетены из стальных нитей, накрепко припаянных к костям. Рваные шрамы иссекли тело вдоль и поперек — следы серьезных ран, к которым ни разу не прикасалась рука хирурга.
Один из таких следов удивил профессора. Широкий, в два пальца, рубец лег по низу живота и был искусно обработан и зашит.
— Что это? — спросил Александр Александрович, легонько проведя пальцами по шраму.
Старик улыбнулся, оголив ровный ряд желтых крепких зубов:
— Рысь меня рвал.
— Лечились где?
— В тайге лечился.
— У кого?
— Сам лечился. Мы знаем. Собака лечим, олень лечим, себя лечим. Давно было. Врач не было. Больница не было. — И, решив, что может обидеть доктора, добавил: — Как больной, так к врачу агикан едет. Врач шибко помогает. Сына лечил, внука лечил. А ты меня лечи.
И потом, когда проходили все необходимые исследования, Александр Александрович часто заглядывал в палату охотника. Он садился подле кровати больного, брал в свои пальцы твердую сухую руку, ловил себя на мысли, что делает это с той же нежностью, с какой прикасался к руке жены. Только эта рука еще полна жизни, и удары сердца не по-стариковски сухие и хлесткие.
— Ну, как чувствуем себя, Макар Владимирович?
— Маленько хорошо, товарищ, — отвечал и улыбался. — Шибко много спим.
— Это хорошо. Хорошо это. Силы больше будет.
Охотник вдруг снова заулыбался, тронул пальцами реденькие, цвета таежного мха, усы, сказал:
— Не будет больше силы. Я знаю. Сила моя там осталась. — Он повел головою в сторону широкого окна. — Там тайга сила. Не вернется, не придет сюда. Далеко ушел я. Еще дальше уйду. Ты меня не лечи, доктор. Я умирать стану. Пора мне.
Александр Александрович попытался сначала возразить, но вдруг услышал в словах старика не жалобу, не отчаяние больного человека, а спокойную правду.
— Тайга летом зеленая. Птицы кричат. Травы растут. Цвета много. Солнце. Осень приходит. Падает лист, трава умирает. Спать тайга пора. Разве страшно? Хорошо. Я на дереве лист, упал — нет меня. Хорошо листья падают, шибко хорошо — осень. Шибко плохо, когда весна падают, лето. Моя осень — хорошо.
Охотник замолчал, протянул руку и взял в свои худые пальцы пальцы хирурга.
— Ты помогай людям. Мне не надо. Мой нарыв шибко большой, не взять тебе его. Вот-вот лопнет. При тебе лопнет — винить себя станешь. Не надо, бойе. Рыба — на нерест идет, кто ее обратно повернет? А? Очень большой боль у меня, не повернешь ее.
В следующую встречу Потапов спросил Макара Владимировича:
— Вы говорили мне, что болеете очень давно. Почему сразу не обратились в больницу?
— Э, очень давно. Больница идти — двадцать оленьих переходов. Маленький тогда был больница. А потом, когда большой и близко, прибегал я. Валентин Степанович в машину меня смотрел. Туда-сюда вертел. Спрашивал, записывал. Говорил, анализ надо, город большой ехать. Зачем? Я глаза его глядел, видел: не надо анализ. Моя боль — самый большой, больше умной головы, больше всего — самый сильный, — не скрадешь ее, как зверя, не скрадешь.
Прав охотник, и возразить ему нечем. Пока нечем. Пока… Сколько же это будет — пока? И все-таки спросил:
— А зачем же вы сейчас согласились ехать в клинику? Если знаете — не поможем вам.
— Иван Иванович просил. Зачем обижать, шибко человек он. Илэ! Уйду я. Себя казнить будет. Не уговорил старика. Не помог. Тебе шибко верит. Как скажешь, так и будет.
Вот так и говорили они — старый охотник и ученый-хирург в маленькой больничной палате.
Обреченный — это слово никак не подходило к сухонькому маленькому человеку, спокойно смотрящему в мир. Порою Потапову казалось, что его пациент все время что-то хочет сказать главное и, не говоря, мучается этим.
И наконец Ганалчи решился.
— Бойе, — сказал он. — Ты умный, ох как много умный. Вижу, слышу тебя. Ты от меня не спрячешься. Ганалчи тайга знает, зверя знает, лучше — людей знает. Я себя лечил, бойе. Сам лечил. Разве плохо? У тебя горе есть. Человек твой болеет. Лечить не можешь.
Потапов вздрогнул. Он только что думал о жене. О том, что еще молодая, сильная женщина всего за три месяца растаяла, будто льдинка, и продолжает таять, и скоро не станет ее. А вот он, маленький, казалось бы, беспомощный человек, если верить истории болезни, анамнезу и анализам, а так оно и есть, прожил с той же болью четверть максимального срока, что отпущен человеку природой. И сейчас у роковой черты не он в болезни, а она в нем, сломившая тело, плоть, но не дух, он выше ее, потому что продолжает жить, спокойно принимая то, что неукоснительно должно свершиться. «Листья падают с деревьев — осень, разве это плохо?»
