Инал Кануков - Антология осетинской прозы
— Кто тебе опять жизни не дает?
— Кто, говоришь? Друзья твоих детей, кто еще!
— Оставь, пожалуйста! Опять тебе кто-то наговорил на детей.
— Ну, скажи-ка мне, если так, где они, твои чада? Где они шляются? Надо тебе сказать, что дети в тебя пошли привычкой шляться да пререкаться.
Долго ворчал и ругался Дахци, пока не уснул в своей клетушке, так и не дождавшись возвращения Мисоста и Соны.
С этого дня Дахци повел борьбу против Мисоста и Соны. Но в этой борьбе, то открытой, то скрытой, ему приходилось порою туго, и тогда он всю злость изливал на жену.
Однажды к Дахци явился сам Ильяс. Заглянув через низкий плетень, он постучал палкой об него и крикнул:
— Дахци, ты дома или нет?
Дахци вышел. После взаимных приветствий Ильяс, как всегда, накинулся на большевиков. Опять долго говорил, предсказывал им гибель.
— Ты скажи своему сыну Мисосту, пусть он их вовремя оставит. За это я, в случае чего, возьму его под свою защиту. Клянусь матерью, раз он сын моего друга, я ему помогу!
И добавил, делая вид, что уже уходит:
— А дочь твоя Сона… Не пойми превратно моих слов, мы оба с тобою кобанцы…[18] Но нынешняя молодежь озорная, балованная. Ты присмотри за дочерью, долго ли до позора.
Дахци как будто обухом кто ударил.
— Свиньи и собаки — нынешняя молодежь, — проговорил он и пошел к себе в дом.
Бабуз возилась около печки. У Дахци сердце разрывалось от злобы, но он все-таки ничего не сказал и снова вышел во двор, заглянул в конюшню. Лошадь его, Кучка, повернулась к нему, взглянула добрыми, понимающими глазами и потихоньку заржала.
— Язву тебе в живот, ослица! — обругал ее Дахци и вышел на улицу.
А немного погодя жена Ильяса сидела с женой Дахци и рассказывала ей, как распустились нынешние девушки. Они с гордостью шляются по сборищам, где порядочная женщина, если она попадет туда, жизни себя лишит. Пропали женская честь и совесть.
— Прости меня, мое сердце Бабуз, но береги свою дочь Сону. Кое-что и о ней уже поговаривают.
— А что такое про нее могут говорить? — раздраженно и громко спросила Бабуз. — Набить бы этим болтунам загривки как следует.
Но в глубине души Бабуз все-таки беспокоилась за свою дочь.
Спустя несколько дней в селе было собрание женщин. Сона тоже пошла на это собрание. Зимний вечер хмурился и превращался в морозную ночь. Очень тревожилась Бабуз: хоть бы скорей пришла Сона; ведь если отец вернется и ее еще не будет дома, он станет ее ругать. Мисост окончил вечерние работы по хозяйству, сидел дома и при скудном свете коптилки по складам читал осетинскую газету. Дахци пришел, когда уже совсем стемнело. Он окинул злым глазом свой хадзар[19] и спросил:
— А где же Сона?
Бабуз по голосу мужа догадалась, что он очень раздражен. Мисост приподнял голову и повернулся к отцу.
— Из города приехала работница женотдела и организовала собрание женщин нашего села. Сона пошла туда, — сказал он отцу.
Мисост еще не успел договорить, как отец поднял жестокую ругань.
Мисост оставил чтение и встал с места. От гнева кровь прилила к его лицу, он хотел возразить отцу, но Бабуз опередила его:
— Оставь ты, бога ради. И что только не сыплется с твоего языка!
Дахци подошел к жене:
— Ослица ты, и дети в тебя!
И он уже развернулся, намереваясь ударить ее кулаком, но Мисост подскочил и поймал его руку.
— Ты что, отец, с ума сошел, что ли?
Дахци сразу смолк, присмирел, все тело его будто ослабло, он молча сел на скамейку. Все в доме молчали. Потом Дахци встал и, сгорбившись, ушел к себе в комнатку. «Погибла… погибла честь предков».
Бабуз пошла за ним.
Уложив мужа, Бабуз возвратилась. К этому времени пришла с собрания и Сона. Втроем сидели они в хадзаре, и Бабуз убеждала детей не гневать отца и растолковала дочери, что ходить девушке допоздна нехорошо.
— Нана, а ты знаешь, какие нынче времена? — спросила Сона.
— Какие бы ни были времена, а всему свое время.
— Нана, — сказал Мисост. — От Соны, я вижу, тебе только беспокойство. Договорюсь-ка я лучше с партийной и комсомольской организациями, и пошлем ее на рабфак. Теперь ученье бесплатное, за счет государства.
— Да хотя бы ты что сделал, ведь сестра она тебе!
Мисост попросил комсомольскую организацию послать сестру на учебу. Сона до этого окончила три класса сельской школы. Ее направили на рабфак. Теперь нужно было приготовиться к отъезду. С помощью комсомольской организации Мисост купил сестре ботинки в кооперативе. Бабуз достала из сундука коричневый платок, который хранила вот уже десять лет, и продала несколько кур. Бабуз рассказала мужу о том, что Сона едет учиться, но от него, кроме ругани, ничего не услышала.
И вот Сона на подводе сельсовета двинулась в город. Мать провожала ее, утирая слезы, и причитала:
— Когда еще увидимся, доченька моя?
— Не плачь, нана, — утешала ее дочь, — ведь не в царство мертвых я отправляюсь, я еду учиться в Дзауджикау.
* * *Солнце стало выше подниматься над горами. Задумчиво озирая мир, оно с каждым днем все сильнее обогревало землю. Дни стали длиннее, но зима все еще не хотела сдвинуться с места. В один из таких дней, на грани весны и зимы, Мисост сообщил отцу, что вечером состоится большое собрание в здании школы: из Дзауджикау приехал человек и будет рассказывать о колхозе. Дахци редко ходил на собрания, но на этот раз решил пойти.
Когда Дахци шел на собрание, к нему присоединился Ильяс. Дахци хорошо знал, что не любит Ильяс нынешнюю власть:
— Добрый вечер! — сказал Ильяс — Что же, опять, значит, идем?
— Что же делать, идем.
— Что они там еще придумали? Какую еще ношу думают взвалить на нас? Все толкуют о каких-то колхозах. Впрочем, послушаем. Так вот, Дахци. Жили мы себе спокойно, в довольстве, а, теперь загубили нас совсем. Придумали каких-то батраков, кулаков, середняков. Разве не были мы все одинаково бедны?
Дахци усмехнулся в душе, когда услышал, что Ильяс причисляет себя к бедным, а вслух сказал:
— Что же поделаешь!
Их догнал сельский поп.
— Добрый вечер! На собрание идете?
— На собрание, — мрачно подтвердил Ильяс.
Некоторое время шли молча.
— Скажи-ка, батюшка, ради бога, перепадает ли тебе хоть что-нибудь или нет? — спросил Ильяс. — Была у тебя церковь, да прогорела; летучие мыши в ней поселились.
Поп хитро посмотрел на Ильяса и ответил:
— Власть религии не мешает. Исповедуй какую хочешь религию, молись какому угодно богу. В том, что такая хорошая церковь пустует, народ сам виноват. Церковь могут в любое время отдать верующим. А где они? Сами мы не годимся, Ильяс, сами…
Они прошли в зал, битком набитый народом, скудно освещенный керосиновой лампой. В воздухе стелился табачный дым, в зале гудел говор собравшихся. Кто сидел, кто стоял у стены. Некоторые проталкивались сквозь толпу в поисках места. Дахци прошел вперед, а Ильяс остался стоять в задних рядах. «Сегодня бедным быть впереди», — подумал Дахци, глядя на бедняков, сидевших в первых рядах. И ему было очень приятно, что молодежь сразу уступила ему место.
На сцену вышло несколько человек. Среди них Дахци узнал предсельсовета Мишу, секретаря партячейки Хамата. С ним был гость из Дзауджикау, невысокого роста, широкоплечий молодой человек в короткой русской шубе. Дахци заметил также на сцене и своего сына Мисоста.
Предсельсовета окинул взором собравшихся, стоя подождал, пока в зале наступит тишина, и, наконец, попросил:
— Потише, граждане.
Когда зал притих, он сказал:
— Так, откроем наше собрание, граждане. К нам из областной организации прибыл дорогой гость. Он будет говорить о великом деле: как перейти к новому порядку жизни, к социалистическому порядку, как единоличные хозяйства перевести в общее, колхозное хозяйство. Мы просим выслушать его внимательно. А пока изберем президиум нашего собрания. От имени партийной ячейки я вношу пять кандидатур… — и Миша назвал кандидатуры. — Возражения есть?
— Согласны, согласны! — дружно, хором ответили люди.
Только в дальнем углу кто-то невидимый крикнул:
— Опять своих выбираете! — но слова эти потонули в общем гуле.
Члены президиума заняли места за столом. Собрание притихло. Гость вышел на край сцены.
— Товарищи! Я буду говорить о коллективизации сельского хозяйства.
Приятный голос, понятная осетинская речь. Люди внимательно слушали и пристально смотрели на докладчика. Не все было понятно Дахци в речи приезжего, но он чувствовал, что докладчик говорит о какой-то еще неведомой, но лучшей жизни, что он зовет вперед, к новому, к хорошему.
— Мы выполняем заветы Ленина… — говорил докладчик, и слова его текли одно за другим, как волны в бурной речке. Хуже самого плохого показалась Дахци вся его жизнь. С детства жил он в горной трущобе, страдая от голода и холода. Затем переселился с семьей на равнину и батрачил вместе с женой, переходя от хозяина к хозяину. На кого-то они все время гнули спину, кому-то пахали, пололи, сеяли кукурузу, убирали сено, возили камни… Три года проработали они батраками у Ильяса, и вместо заработанных денег он выхлопотал им у общества право поселиться на окраине села. Так испытали они бесправное положение временно поселенных. Потом землянку сменили плетеной мазанкой. С помощью таких же бедняков вспахал Дахци клочок земли. Наконец появилась лошадь…
