Анна Караваева - Родина
— Товарищи-и! — закричал кто-то. — Красная Армия на помощь приехала!
По лесной дороге, вздымая тучи голубого снега, шли два тяжелых грузовика, а рядом с ними, бойко ныряя в сугробах, шла знакомая машина Соколова. Всех новоприбывших встретили криками «ура», аплодисментами, шутками.
Тридцать молодых бойцов, в овчинных полушубках, шапках-ушанках, в валенках, шли к поляне, смущенно улыбаясь в ответ на ласковые шутки лесорубов.
Только успели бойцы погрузить на все оставшиеся машины целую гору отличного леса и отправить по назначению, как откуда-то налетевший ветер завихрил снега на поляне, понес их в просеку, загудел в вышине.
Во все бригады отрядили гонцов, чтобы объявить решение «лесного штаба»: работать до прибытия машин из города, а если метель усилится, немедленно бросать работу.
— А до этого еще сколько времени пройдет… Пока-то машины до города дотащатся, пока разгрузятся, бензином заправятся да пока обратно дойдут… тут намерзнешься, что и на месте не устоишь, — жалобно затянул свою песню Виталий Банников.
— Да, если ты будешь только стоять, да по сторонам глазеть, — насмешливо сказал Сунцов. — Здесь надо прытче двигаться. А ты уже посинел весь, пока стоял да плакался… Где твой напарник?
Напарник, «великовозрастный Павша», как прозвали его на заводе, благодушный и молчаливый лентяй, оставшийся за бортом школы, уже воспользовался случаем: прижался спиной к толстому стволу, закурил большую козью ножку и дымил, грея над огоньком толстые пальцы.
— Э, да вы тут, вижу, два сапога — пара! Павша, марш за мной! — распорядился Сунцов. — А тебе, Виталий, я другого напарника сейчас приведу.
Сунцов и Павша ушли, и скоро к Виталию подошел Игорь Семенов.
— Какой же ты синий, прямо утопленник! Ф-фу! — пошутил Семенов. — Ну-ка, нажмем! Живей, красавец, живей двигайся! P-раз, два… р-раз, два… Пошли-поехали!
В лесу мело отовсюду. С верхушек деревьев-великанов сыпался колючий снежный дождь вместе с хвоей и слежавшимися хлопьями. Верхом шел густой, прибойный шум, деревья качало, раскидистые ветки старых елей хлестали, как паруса в бурю; ломко шуршали кусты, оголяемые от снега низовым раздурившимся ветром. Но огромные деревья с мощным шумом и треском все падали и падали на землю, вздымая мутнобелые тучи снежной пыли. Едва рухнувшая мохнатая башня распластывала свои ветви по земле, как дерево уже окружали лесорубы. Топоры с жарким, веселым перестуком набрасывались на великана, обрубали его ветки и сучья, а неумолкаемое эхо, коротко ухая, будто стреляло во все концы леса.
Маня и Ян Невидла опять вместе пилили старую высокую сосну.
— Давайте передохнем, — предложила Маня и тут увидела печальное лицо своего верного кавалера. — Ян, голубчик, не сердитесь на меня. Я слишком много болтала и шутила с вами… и все от тоски… Не люблю я на людях печаль показывать, а вы добрый, славный человек, да я и привыкла к вам. Подурачусь с вами — мне будто и легче станет. Но так больше делать не надо, нехорошо это… и вы на меня, очень прошу, Ян, не сердитесь…
— О нет, за́чем же я буду сердиться? Я все понимаю, Манечко… Володя Челищев — храбрый, прекрасный юнош, мой партизанский командир. Володя и Юра Кузовлев приняли меня в отряд, учили меня воевать против фашистов, я дрался вместе с Володей и Юрой, я гордился, что они называли меня другом, я всегда буду благода́рить и любить их…
— Как хорошо вы говорите, голубчик Ян! Да не тяните же с такой силой пилу на себя… Знаете, оттого что вы на меня не сердитесь, мне стало легче…
Некоторое время они пилили молча.
— Зажимает! — вздохнула Маня, разгибаясь и вытирая красное, потное лицо. — Скоро мы с вами ее одолеем, Ян!
Когда сосна рухнула, Ян, облегченно разминаясь, в несчетный раз залюбовался Маней. Даже закутанная в разное выцветшее старье, усталая, с растрепавшимися волосами, она все равно была ни с кем не сравнима. Как ни было неожиданно открытие, что он не может больше, даже про себя, называть Маню «моя девушка», к горечи и печали в его душе не примешались ни злоба, ни зависть: ведь и Маня принадлежала к числу людей, которые помогли ему в решающий момент его жизни. Ее глаза, которые он называл про себя «русалочьими», в начале его знакомства с ней сумели разглядеть под буро-зеленой, насильно на него надетой эрзац-шинелью гитлеровского солдата — честного чеха, который жаждал борьбы с общим врагом славянства. Какое счастье для Яна, что эти пленительные девичьи глаза так зорко и смело разглядели его! Разве он мог бы злобиться на нее, и разве он мог бы считать «соперником» Володю Челищева? Нет! Есть на свете честь и благодарность, перед которыми все, даже глубокое увлечение, должно замолчать…
Когда они переходили на другой участок, Маня взяла Яна под руку и спросила:
— Ян, у вас есть сестра?
— Нет, не было никогда.
— Хотите, я буду вашей сестрой, Ян?
— Да, да! Очень хочу! — горячо ответил Невидла, хотя сердце в нем больно сжалось.
— Ну вот и хорошо! — воскликнула Маня. — А мне уже не привыкать: я с братьями росла!..
…Сосна-гигант, которую долго не могли повалить, упала тяжко, с грозным шумом и треском, обломив соседние с ней деревья и кусты.
— Здорова-а! — довольно крякнув, произнес хрипловатый голос. — Эта сосенка, пожалуй, всех своих родичей за пояс заткнула! Эка растянулась-то куда…
Пластунов обернулся. Голос, говоривший невдалеке, был знаком ему. Из-под красноармейского треуха-улыбались бойкие глаза зенитчика Феди. Его сухощавое лицо дышало оживлением.
— Здравствуйте, товарищ Пластунов.
— Здравствуйте, Федя! И вы лесорубом сделались? — приветствовал зенитчика Пластунов.
— Да ведь по специальности-то я лесоруб — из Молотовской области, из-под Перми, как прежде наш город назывался. Как лес увидел, так душа взыграла, честное слово! Только я на таком оборудовании работать не привык. У нас в Молотовской области в лесу-то техника всякая, а здесь вот на себе этакого великана потащим.
— Ничего, Федя, недалеко время, когда здесь лесозаготовки тоже будут механизированы.
— Я тоже не сомневаюсь, товарищ парторг, довольно скоро картина здесь полностью изменится. Мы, лесники, — продолжал Федя, — всякое дерево насквозь видим. Вот и это дерево — целое богатство! Основание ствола возьми — из него великолепные доски получатся, у кого в квартире пол из этих досок будет настлан, тот нас благодарить станет: что твой ковер ляжет в доме! Смотри во-он туда, в дальний конец, вплоть до самой верхушки, — все полезно для человека!
— По-о ме-еста-ам! — повелительно пропел голос Назарьева. — Ра-аз… взяли!
— Взя-я-ли-и!.. — подхватил Федя, и парторг почувствовал, как неодолимая сила общего движения повлекла его за собой.
Он слышал шумное дыхание усталых лесорубов, по обе стороны он ощущал напрягшееся упорством плечо идущего с ним рядом и сам напрягал плечи, грудь, руки. Многотонная древесная колонна тяжело ползла по снегу, все ближе к поляне, где ее должны были погрузить на машины.
— Взя-я-я-ли-и-и! — надсадно и упрямо пели десятки голосов, и Пластунов, увлеченный стойкой силой и азартом общего напора, тоже пел: «Взя-я-ли-и!»
Голос его сливался с дружным рабочим гулом, стоявшим в лесу, метель била ему в глаза, но Пластунову было жарко, кровь стучала в висках, как в годы молодости.
…Тетя Настя вдруг дернула Соню за рукав:
— Ты слышишь? Позади что-то случилось…
— Что случилось? — спросила Соня, но все уже кинулись в ту сторону, где по земле полз облепленный снегом комель, в два обхвата толщиной.
Движение его вдруг остановилось. Цепи, канаты, ломы валялись в снегу, а люди, мгновенно столпясь в одном месте, загудели неразборчивыми, тревожными голосами:
— Яма тут оказалась…
— Известно, метель, никто не видел…
— Он сам-то в яму оступился, а руку и плечо цепью захлестнуло…
— Кто, кто оступился?
— Да говорю же вам: Пластунов…
— Что, что? Батюшки, да как же это?..
— Это все метель чертова подвела…
Властный и спокойный голос полковника Соколова спросил:
— Не найдется ли у кого, товарищи, индивидуального пакета?
— У меня есть… у меня! — крикнула Соня, опомнившись от внезапного оцепенения.
Пробираясь сквозь гущу толпы, Соня, сама не зная зачем, бормотала:
— Мама дала мне… «Возьми, говорит, индивидуальный пакетик, в лесу может пригодиться…»
Она осеклась, увидев прямо перед собой лицо Пластунова с закрытыми глазами, залитое кровью.
Соколов, поддерживающий тяжело осевшее тело Пластунова, отрывисто спросил Соню:
— Сумеете перевязать?
— Сумею, — дрожа, ответила Соня.
— Оступившись в яму, Дмитрий Никитич ударился головой о дерево, а острым сучком ему пропороло плечо и вот, видите, сильно оцарапало шею. Он сразу потерял сознание. — рассказывал торопливо Соколов, пока Соня перевязывала Пластунова.
